Но ведь не скажешь мужу: «Голубчик, ты сегодня дверь в мою спальню не открывай, там король пребывать будет». Но она, конечно, эти малые трудности для себя оставила, королю их излагать не стала, проспала там каким-то образом с королем, может, в его комнате, может, еще где, не знаем, не выясняли, но только после этой ночи король совсем одурел. Он испытал с Бертрадой такое дикое наслаждение, какое ни разу ни с супругой, ни с куртизанками не испытывал, и он уже не желает с ней расставаться. Она ничего, она не против, и предлагает разрубить сложный треугольный узел, который образовался в результате страсти короля, одним махом: взять и похитить ее у мужа, ничего тому не объясняя. Так и сделали. Король Бертраду похищает в тот момент, когда ничего не подозревающий Фульк по каким-то своим хозяйственным надобностям вышел, и везет ее в Орлеан. А из Орлеана дорога в королевский дворец совсем недалека. И вот уже король поминутно в карете, пока они в Париж мчатся, ручки Бертраде Целует, на бархатных подушках ее тискает, а если дорога ровная и карета не очень по ухабам несется, то и любовью с ней, как-то там пристроившись, занимается. И речи, конечно, уже быть не может о прежней супруге — Берте. Какая Берта, какая Берта, если Бертрада рядом. Королеве без пардону приказывают королевский двор оставить и навсегда удалиться по собственному выбору: или в монастырь, или в отдаленный замок, так как головы ей пока отрубать не будут. Она, конечно, в слезы, что-то там строчит жалобное римскому папе, какое-то там кляузное послание, это короля уже не касается. Он всецело занят Бертрадой, и если бы мог, то вообще никогда бы из ее спальни не выходил, и не скрывает ничуть свою страсть и великую любовь. На глазах всех придворных и своего народа, как с женой, с Бертрадой живет. Это была, конечно, большая ошибка короля. Заметьте, дорогой читатель, в каком веке он живет. Всего-то в двенадцатом. А в этом веке не принято было фавориткам в роли будуарных цариц выступать. В этом веке им полагалось вести себя скромно, чаще в закутке, ну или там в каком отдаленном замке, короля-батюшку дожидаясь сидеть, а не выпячивать свое неземное очарование всем вокруг. Это вам не семнадцатый век Людовиков XIV или XV, где фаворитизм пышным цветком расцвел и «будуарные царицы» в угол законных королев загнали. Те даже «пискнуть», извините, без позволения фавориток не могли. Разрешения, чтобы король их спальню навестил, у фавориток просили.
Словом, возвращаясь к нашему рассказу, французский народ невзлюбил Бертраду, а даже пылает к ней лютой ненавистью. История знает только один пример, когда народ полюбил куртизанку короля. Это случилось с Нель Гвин, любовницей английского короля Карла II. Сама вышедши из народа (была продавщицей апельсинов), она возбуждала такую его любовь, что, когда ее карету лондонский люд засыпал камнями, думая, что там находится другая фаворитка короля, она высунулась из окошка и закричала: «Люди, не сходите с ума, это же я, Нель Гвин, шлюха короля». И народ, поняв свою ошибку, тут же начал радостно и с почтением приветствовать Нель Гвин. А вот поведение куртизанки Бертрады народ раздражало. К чему эта явная демонстрация слабости короля и своего могущества? Ишь, расселась барыней рядом с королем в карете, а сама колдунья, ибо только ведьмы могут так поголовно околдовывать всех мужиков с королем в придачу. Бертрада к таким сплетням безразлично относится, знай себе хохочет и еще пуще прежнего с королем кокетничает и жаркие ночи обещает, и вот уже плоды этих ночей, двое прелестных сыновей, по королевскому дворцу один ползает, другой бегает. Народ не унимается. Вид прелестных малюток не умиротворяет народ. В народе все явственнее ходят слухи, что «ведьма околдовала короля». О боже, да это раз плюнуть для ведьм. Сырья для своей любовной стряпни полным полно. И мы вам, дорогие читатели, в соответствующей главе расскажем, что там бралось еще кроме крови новорожденного младенца и своей менструальной крови.
Словом, Бертрада внимания на сплетни не обращает, а вот небезразлично к ним отнесся римский папа Урбан II. Он искренне возмутился поведением короля и его бесстыдной наложницы. И если бы она вела себя скромно, как куртизанке в ту эпоху полагалось себя вести, папа бы, конечно, проблемы из этой ситуации не делал. Мало ли какие прелестницы на задворках королевских дворцов обитают и из своего существования сенсации не делают. Понимал папа, что трудную жизнь монарха необходимо любовными утехами малость облегчить, но инкогнито, так сказать. А здесь ведь срам налицо выставлен. Срам в культ возведен! О, это вам не будущая эпоха Людовика XIV! Там метрессы выставляли не только свою грудь, как булочник сайку, напоказ, но и вечно растущим животом гордились, как короной. Здесь такая демонстрация, когда девку на пьедестал возводят, — это явный скандал и насмешка над моральностью Римско-католического костела! Словом, разгневанный папа отлучает короля от церкви! А вы даже представить себе не можете, дорогой читатель, как это страшно! Это значит, что за вину короля будет страдать весь французский народ! Отлучение — это хуже некуда. Это значит, что покойников отпевать нельзя, в колокола звонить тоже. Службу церковную справлять — нельзя. Всеобщее молчание наступило во французском королевстве. А молчание народа — плохая вещь. Когда народ «безмолвствует» — не к добру это: не принимает он, народ, решение свыше, в данном случае поведение свыше, как это нам наглядно в своем «Борисе Годунове» Александр Сергеевич Пушкин показал. Народ безмолвствует до поры до времени, но восстание уже наготове. Король, конечно, сетует на такую несправедливость судьбы, а римского папы предвзятость особенно. «И за что нам наказание такое?» — вздыхает, свою Бертраду лаская. И расстаться с ней не может. Такова, значит, сила любовного зелья, а может, и ее личного обаяния. Не знаем. Сказала ведь какая-то там французская королева любовнице своего мужа: «О боже, ну о каком любовном зелье могут толковать мои придворные, если вы, милочка, и без любовного зелья так хороши, что не влюбиться в вас просто невозможно, и я не удивляюсь моему мужу». А вот Екатерина Медичи не верила, что ее деверь, оставив красавицу жену дочь Екатерины, королеву Марго, день и ночь проводящий у мадам де Сов, обошелся без любовного напитка, и так ее допрашивала: «Говори, негодная, каким зельем ты приворожила моего зятя?»
Ну там с зельем или без зелья, но король расстаться с Бертрадой не в силах, хотя французский народ очень от этой его страсти страдает. Все костелы по решению папы должны быть закрыты. Не выдержала наложница Бертрада и начала стучаться в эти двери, да не в переносном, а самом что ни на есть прямом смысле — начала бить в эти двери своими маленькими кулачками, требуя немедленно их открыть и почести королевские оказывать, богослужение с пением псалмов и колокольным звоном служить. Ну ладно, в одном месте они там насильственным путем заставили католических священников обедню им отслужить, а в других? По всей ведь Франции колокола не звонят, так что, перефразируя Хемингуэя, можно даже сказать: «По ком не бьют колокола?» Колокола не звонят, а покойники неотпетые в смрадных гробах лежат, того и гляди заразную болезнь принести угрожая. И вместо того, чтобы попасть покойникам в рай небесный, попадут их родственники в истинный чумной ад земной. Все это, конечно, видел слабый, но одолеваемый сильной любовью король Филипп I и говорил: «Ну за что нам наказание такое?» Но любовницу от себя не отпускает, только иногда к сладкому меду поцелуев примешивалась горечь соленых слез. Но Бертрада и сама не выдержала. Видит она, что дело плохо во французском королевстве. Вместо почестей и звона колоколов, балов и маскарадов отовсюду едино презрение видит. Не о такой королевской жизни мечтала Бертрада. И решила вернуться к супругу. Дескать, так и так, дорогой мой муженек Фульк, прости ты меня, родимый, прости грешную. Разрадовалась я королевской жизни, а терплю одно унижение, и никакого богатства, кроме детей, с королем прижитых, я не заимела. А народ еще и гнилыми яблоками мою карету вместо цветов осыпает. Надоело. Все. Обещаю тебе быть верной супругой и на нищих королей не заглядываться.
