В те самые военные месяцы отошло куда-то в сторону, потеряло светлую изначальность то, что и составляло обыкновенное людское счастье.

Это счастье напоминало лесной воздух, вдыхая который не понимаешь неповторимую его целебность.

Это счастье — любить и быть любимым, придти в родной дом, где ждут, от сердца обнять милую подругу, поднять высоко на руках сына или дочь.

Это счастье — созидать, творить, делать людям добро, выстраивать себя как личность, интересную другим.

И вот для большинства советских людей ничего подобного не осталось.

Враг, ненасытный в алчности и злобе, завладел нашим небом, нашей землею, нашим очагом, нашими помыслами. Ему, циничному и наглому, всё было мало отнятого и награбленного! Он тянул перепачканные кровью лапы, желая взять у всякого — от младенца до старика — самое драгоценное, что они имели, — жизнь.

Кто же дал им такое право?

Никто не давал им такого права!

Они сами придумали его и сами присвоили его себе. Самость главенствовала в их умах, затмив вековую истину. Ту истину, что дух человека, его существование — в воле Божьей. Ничто и никто не могут заменить волю Творца.

Поклонники фюрера, нисколько не сомневаясь в собственной правоте, заменили её своей самостью, узурпировали право распоряжаться чужими жизнями, как обычными вещами или продуктами.

Чужая жизнь не имела для них никакой цены!

От западных окраин тяжелая поступь фашизма становилась всё слышнее и в центре Руси, где когда-то качалась извечная колыбель её тысячелетней государственности и культуры, где билось её духовное сердце. Уже и тут захватническая война оставила жуткие отметины — пепелища деревень и сёл, неубранные трупы бойцов на полях и лугах, пылающие города, вереницы беженцев на больших и малых дорогах.

Невольно, при взгляде на ужасный разор, вспоминались грустные строки поэта Александра Пушкина:

И только, казалось, наступающая зима, робко роняя первый снег, белым покрывалом могла прикрыть на какой-то промежуток времени позорные, скотоподобные деяния западных «сверхчеловеков», впавших в страсть убийства.

Их надо было остановить любой ценой, даже жертвуя собой.

А, может, именно жертвуя собой! Защищать Отечество без самопожертвования невозможно, без него защиты не получится.

Другого выбора не было. Генерал Конев прекрасно понимал это. Чудным образом, Божьим Промыслом незнакомый ему древний Торжок стал не просто географической точкой на карте родной страны, а его, Конева, личной судьбой. Если он с помощью вверенных войск отстоит город, не отдаст на поругание врагам, то обезопасит тылы Северо-Западного фронта, но и, что тоже существенное, оградит себя от возможных неприятностей в будущем. Он как бы должен был совершить искупление греха под Вязьмой. Хотя разве только ли его вина в том, что произошло под Вязьмой в начале октября?

Нет, не только его вина!

Спасение Торжка превращалось для генерала и в спасение себя как воина, полководца, наконец, как личности. Может, он особо не задумывался об обстоятельствах происходящего, воспринимал всё, как должное, но в потаённой глубине души ощущал чьё-то направляющее водительство, разумное и доброе.

Вот что значил теперь для него город, о котором — тут Иван Степанович живо вспомнил — несколько дней назад ночью он разговаривал с часовым у штаба фронта в Касне. Теперь Касня была далеко, а от штаба остались лишь одни развалины.

Не хотелось, чтобы в подобные развалины продолжали превращаться наши деревни, села, города.

Торжок нельзя было сдавать фашистам.

Они же сюда рьяно рвались. Командование группы армий «Центр», получив указание из Берлина, назначило дату захвата Торжка — 25 октября 1941 года. Враги, сосредоточив для этого крупные танковые и моторизированные соединения, предполагали войти в него с двух направлений: со стороны Ржева и Старицы, а также со стороны областного центра — города Калинина. Фашисты замахивались на Торжок прицельно. Важный транспортный узел — железные и шоссейные дороги в Москву, Ленинград, на юг, запад, северо-запад, север. Местоположение Торжка открывало стратегические преимущества в боевых операциях, поэтому фашисты придавали его оккупации значение не меньшее, чем Смоленску и Вязьме.

Торжок был для фашистов как бы маленьким ключом к большим воротам Москвы, завладев которым, уже не приходилось особо сомневаться в своей победе над столицей СССР.

Сорвать замыслы врага, опрокинуть наступление, обратить вспять — всё ложилось на усталые плечи генерала, чудом избежавшего позорной смерти. Он хотел найти в себе силы, которые, мнилось ему, уже иссякли за последнюю неделю. В тяжелые минуты, а теперь они случались часто, Иван Степанович вспоминал давнюю омскую историю, гражданскую войну в Сибири. Молодой Конев служил там красным комиссаром в бронепоезде «Грозный». Об этой железной крепости красноармейцев за Уралом ходили легенды.

Бронепоезд «Грозный» приблизился к Омску, откуда армия Колчака отступила, хотя в окрестностях города ещё оставались отдельные её части. Красноармейцам нужно было вытеснить их дальше — туда, в сторону Тихого океана.

И вдруг выяснилось, что белогвардейцы, уходя из Омска, взорвали большой железнодорожный мост через реку Иртыш. Всё! Путь для бронепоезда «Грозный» оказался закрытым. А на той стороне реки, куда по льду перешли красноармейцы, начались сильные бои, позарез потребовалась поддержка «Грозного».

Как проехать без моста с берега на берег? Не по воздуху же лететь платформам с пушками? Кому-то пришла мысль, на первый взгляд, нелепая — переправить бронированную махину, весом в тысячи тонн, по льду Иртыша.

Возможно ли такое? Опытные железнодорожники качали головами — нет, этого не сделать! Но, вопреки их мнению, наперекор насмешкам некоторых офицеров, комиссар Иван Конев с жаром агитировал добровольцев-железнодорожников и крестьян ближних деревень. Многие из них поверили Коневу, пошли за ним. За одни сутки (срок невероятный даже для современной техники!) по льду Иртыша уложили шпалы, рельсы, протащили «ручной тягой» паровоз, а следом — бронированные площадки.

Вскоре бронепоезд уже стоял под парами у депо станции Омск, как будто кто-то перенёс его сюда магической силой, а через сутки отправился на помощь красноармейцам.

«Значит, нет в мире препятствий, — думал генерал, мысленно пребывая в далёком Омске, — которые нельзя было бы преодолеть. Главное — не испугаться, какими бы страшными они не представлялись».

Когда машина выехала из села Красновидова, и штаб Западного фронта остался позади, Конев снова, уже в который раз, с болью в сердце ощутил неудачу наших войск под Вязьмой. Ему было горько за солдат, попавших в лапы фашистов, живыми от них мало кто вернётся. Знал он и об издевательствах, которые устраивали фрицы над пленными, нетрудно было представить, как обходились с его красноармейцами в концлагере.

Хотя из грозовых туч, сгустившихся над ним, так и не ударила обжигающая молния, Иван Степанович судил себя собственной совестью. И это было, пожалуй, суровее разбора комиссии Государственного Комитета Обороны. Он корил себя за малодушие, просчёты, тактические ошибки, хотя и не всегда обоснованно.

Если человек способен увидеть себя со стороны и оценить критически, значит, не всё в нём потеряно для исправления сердца и свершения добрых дел.

Сам же Иван Степанович практически не спал шесть суток. Он осунулся от нервного напряжения, кожа на лице приобрела серый оттенок. Белки у него покраснели, веки припухли, под ними легли синие впадины. И только взгляд ещё сохранял живой блеск, как бы говорил: «Я не сломался!».