Она хихикнула.

— Не вижу здесь ничего забавного, — с некоторой чопорностью сказал Баннермэн.

— Мне это показалось забавным. Конечно, я понимаю, что это была ошибка.

— Ошибка? Это было беззаконие. И рано или поздно вышло бы наружу. Что, разумеется, и случилось. Было бы совсем другое дело, если бы это сделал какой-нибудь зарвавшийся руководитель кампании вроде Холдемана или Эрлихмана. Но ответственность нес мой собственный сын. И чем больше я заявлял, что ничего об этом не знал, тем больше выглядел лжецом или идиотом. Я мог бы это пережить, такое случается с политиками, но как и во всех других интригах Роберта дело кончилось трагедией.

— Трагедией?

— Один из делегатов покончил с собой, когда узнал, что они записали его… хм… свидание. Бросившись с балкона своего номера, он утонул в бассейне.

Она почувствовала холодную дрожь.

— Это ужасно. Но Роберт не мог знать, что это произойдет.

— Но он мог бы и догадаться. Дело не в том, что он не представлял себе последствий — он слишком умен. Но его это не волновало. Уверен, что человеческая жизнь для него ничего не значит.

— А что ты сделал?

— Я прикрывал его участие, как мог. Мне стыдно признаться, но я всегда так поступал. Кубинцы всплыли снова, по иронии судьбы, работая уже на Никсона — их поймали на Уотергейтском деле. Мне следовало бы умыть руки, но я не мог вынести мысли, что мой сын будет опозорен в глазах всего мира.

Она обняла его. Если она что-то и узнала о нем, — так то, что он испытывал глубокую потребность в физических выражениях привязанности, но при том болезненно на них реагировал. Сначала она решила, что он не любит, чтобы до него дотрагивались, но потом поняла, что он просто не привык к этому, укрывшись в раковине своего достоинства. Как обычно, сначала он напрягся в ее объятиях, а потом расслабился.

— О черт, — пробормотал он. — Мне следовало понять, что все складывается слишком хорошо.

— Пожалуйста, не говори так.

— Это относится не к тебе. Я уверял себя, что обстоятельства изменились. И ошибся.

— Нет, они изменились. Для меня.

— И для меня, дорогая. Я имею в виду, что Роберт не изменился.

— Он, может быть, никогда не услышит о нас. Лео Голдлюст, вероятно, просто блефует. И действительно, что он может сказать? Что тебя видели в городе с молодой женщиной? Что ты все еще помышляешь о музее? Не думаю, чтобы хоть одно из этих известий могло бы потрясти Роберта.

— Ты не знаешь этого парня, — мрачно сказал Артур. — Я наконец изведал немного счастья, благодаря тебе, и не позволю Роберту помешать нам.

— Ты ведь, конечно, не собираешься заключать сделку с Лео Голдлюстом?

— Собираюсь.

Она была потрясена. Артур Баннермэн казался ей воплощением прямоты, человеком, не способным ни на какие нравственные компромиссы, другими совершаемые каждый день.

Он закашлялся, хватил ртом воздух, и закашлялся снова, на сей раз, казалось, он был уже не в силах остановиться. На миг она подумала, что он может подавиться, и начала судорожно колотить его по спине, пока он слабо не махнул ей рукой — хотя пытался ли он велеть ей перестать или бить сильнее, она не могла понять. Его лицо побагровело, став почти пурпурным, блуждающий взгляд глаз пугал, но затем, к счастью, дыхание стало медленно, с болезненными усилиями восстанавливаться. Хотела бы она теперь уметь оказывать первую помощь. Почему такие вещи всегда понимаешь слишком поздно? Баннермэн вытер лицо носовым платком из нагрудного кармана.

— Со мной все в порядке, — простонал он. — Прекрати меня бить.

— Я только старалась помочь. Ты уверен, что все в порядке?

— Я так сказал, разве нет? — он все еще дышал тяжело, со стоном и покашливанием, но естественный цвет лица уже понемногу восстанавливался. Он был вне себя. Он ненавидел подобные мелкие унижения жизни, и как-то признался ей, что на банкетах во время своей президентской кампании не ел ничего, кроме овощей и хлеба, потому что боялся подавиться цыплячьей косточкой или куском мяса перед сотнями людей и телевизионными камерами. — Стакан воды, пожалуйста, — слабым голосом попросил он.

Она встала и принесла ему воду.

— Ты ляжешь в постель, — твердо заявила она. — Немедленно!

— Ничего подобного.

— Немедленно, Артур. Я так сказала.

— Ну, ладно, — согласился он. — Только ради мира и спокойствия. — Он сделал вид, что просто подчиняется ее капризу, но она поняла, что на самом деле он испытывает облегчение. Он хотел лечь в постель и отдохнуть, но при условии, что все будет выглядеть так, будто он просто успокаивает ее, а не подчиняется собственной слабости. Он встал, неуверенной походкой прошел в спальню и со вздохом облегчения опустился в кровать.

— Может, тебе лучше раздеться? — спросила она, следуя за ним.

— Не обязательно. Я просто полежу несколько минут, переведу дыхание. Нам нужно пойти пообедать. Ты, должно быть, умираешь с голоду.

— Не умираю. Я даже не хочу есть. А ты останешься в постели. Раздевайся, или я сама буду раздевать тебя.

— Не будь смешна. Я не ребенок. Могу раздеться сам.

— Так сделай это. — Она никогда не говорила с ним так раньше, и, к ее удивлению, он ничуть не рассердился.

Он с усилием сел и стянул ботинок, не потрудившись даже расшнуровать его. Казалось, это заняло у него целую вечность. Она села рядом на постели и расшнуровала другой ботинок, не услышав в ответ никаких протестов, затем сняла с него пиджак. Его дыхание все еще было хриплым, и порой он даже сдерживал его, словно пытаясь предотвратить новый приступ кашля. Теперь он прекратил всякое сопротивление, но и не слишком помогал.

Она редко раздевала мужчин — обычно мужчины хотели раздевать ее, — и премудрости мужской одежды были ей незнакомы. Одно дело — помочь мужчине стянуть джинсы и свитер, и совсем другое — сражаться с туго завязанным галстуком, запонками, жилетом и подтяжками. Ее удивило количество пуговиц. Она-то всегда считала, что мужская одежда устроена разумнее женской, но борьба с застежками на рубашке Артура и жилете заставила ее изменить мнение на сей счет. Он со стоном поднял руки, чтобы она могла стянуть с него рубашку и майку, затем улегся, пока она стаскивала брюки. Она отвернула одеяло, помогла ему подвинуться, потом укрыла его.

— Сколько суеты из-за несчастной простуды, — сказал он, но явно неискренне. Он был вполне счастлив очутиться наконец в постели, смирившись тем самым с неизбежным.

— Это не просто простуда. Это может быть и грипп.

— К черту грипп. Стоит только как следует выспаться, и я буду свеж как огурчик. — Он попытался бодро улыбнуться ей, но ничего не получилось. На его лице промелькнул слабый намек на улыбку, но он, казалось, был слишком слаб, чтоб придать ей хоть какую-то убедительность.

— Нужно измерить тебе температуру.

— У меня никогда не бывает температуры. Все это чепуха. Прекрати разыгрывать сестру милосердия, лучше просто побудь со мной.

— Я сделаю лучше, — сказала она, и, легко выскользнув из платья и одним быстрым движением стянув колготки, оказалась рядом с ним в постели. Все-таки есть преимущества в том, чтобы быть женщиной!

Она почти ожидала, что он будет гореть в лихорадке, но, однако, он был таким холодным, что она инстинктивно обняла его, чтобы согреть. Ему, казалось, было это приятно, и через несколько минут ей показалось, что он задремал. Едва она решила, что он спит, на него снова накатил приступ кашля, на сей раз менее сильный. Она помогла ему сесть и подсунула под спину подушки, пока он пил воду.

— Я чувствую себя как чертов инвалид, — пожаловался он.

— Ну, ты не инвалид, но пользуйся его привилегиями, пока можешь.

Он усмехнулся.

— Хотел бы я думать так же. — Он повернулся к ней. — Ты считаешь, я преувеличиваю все, связанное с Робертом?

Именно так она и считала — и еще хотела, чтоб он побольше думал о ней и поменьше о Роберте. Но она покачала головой.