— Не похоже, чтобы они были счастливой семьей.

— Да, я не думаю, чтоб они были счастливы. Так же, как моя семья, или твоя, из того, что ты мне рассказывал. В любом случае, настоящая проблема с Робертом не связана ни с его разводом, ни с сенатской кампанией. Это было раньше. Жена Артура умирала от рака, знаешь ли, когда он проводил свою президентскую кампанию. Думаю, она, вероятно, скрывала от него до конца, насколько все серьезно. А может, он не получил сообщения вовремя… но, в общем, она умерла до того, как он вернулся. Дети так и не простили его за это. И вдобавок они обвиняли его в смерти Джона.

— Джон? Кто это? Я думал, у него было только трое детей.

— Четверо. Джон, Роберт, Сесилия, Патнэм. Джон погиб в автомобильной катастрофе.

Она взглянула в окно, сознавая, что не должна рассказывать Саймону историю целиком, да и не хочет этого. Не было возможности ввести его в курс семейной драмы Баннермэнов, она и сама не многое сумела понять. Сначала она думала, что Артур был жертвой своих детей, потом — что они были его жертвой, и, наконец, пришло сознание, что, возможно, все они были жертвами друг друга, а может, просто фамильного имени и состояния.

Конечно, Артур Баннермэн, которого она знала, был совсем другим человеком, чем тот, с которым его дети сражались последние двадцать лет.

Кроме того, как в любой семье, отношения были более сложными, чем это казалось со стороны и чем признал бы любой из членов семьи. Артур видел в Роберте, — теперь — старшем сыне и прежнем любимце, соперника, который мог преуспеть в политике там, где он сам проиграл. Сесилия, винившая отца в длиннейшем списке провалов, любила его больше, чем любого мужчину в своей жизни, но ссорилась с ним каждый раз, как они встречались. Патнэм любил отца, однако, как и Сесилия, казалось, не способен был жить с ним на одном континенте…

Алексе хотелось бы сбросить туфли, влезть с ногами на сиденье, обхватив колени руками, открыть окно и включить Брюса Спрингстина на полную мощность, но вряд ли она могла себе это позволить в костюме, шляпе и туфлях на высоких каблуках. Войдя в жизнь Артура Баннермэна, она кое-чего лишилась — тех маленьких послаблений, которые гарантированы всем прочим ее ровесникам. Она совершила эту сделку сознательно и постоянно соблюдала все условия, хотя и не без труда, однако она считала, что это дает особую возможность понять проблемы детей Артура, какими бы взрослыми они теперь ни были, ибо они, связанные с рождения с обособленным миром Баннермэнов, в отличие от нее, выбора не имели.

— Он много рассказывал тебе о семье? — спросил Саймон.

— Ну, конечно. Я не давила на него — ничего подобного. Ему нравилось мне рассказывать. Я знаю, что никто мне не поверит, но значительную часть времени мы просто сидели у камина и разговаривали. Думаю, для него это было совершенно новым ощущением.

— Он когда-нибудь говорил о деньгах?

— Саймон, он не нуждался в моей помощи, чтобы следить за своими инвестициями.

— Я не это имел в виду.

Она читала по глазам Саймона, как по книге, и прекрасно знала, что он имел в виду. Ей хотелось избежать этой темы.

— Ты должен понять, — принялась растолковывать она. — Артур не интересовался деньгами. Он не говорил о них, потому что они всегда были. Ты открываешь кран, и течет вода. Зачем о ней думать? Я не хочу сказать, что он не обращал внимания на деньги — на нефтяного шейха он не был похож. Ты же знал его, Саймон. Он не разъезжал на «роллс-ройсе». Добавлял чаевых к ресторанному счету как любой другой и всегда проверял, достаточно ли у него с собой денег, когда что-нибудь покупал. В конце концов, Баннермэны — шотландского происхождения[6].

— Знаю. Все про это знают. Я говорю не о его ресторанных счетах, Господи помилуй! Я ему продал пару картин, и он заключил чертовски выгодную сделку… Но неужели во время всех этих треклятых бесед у камина он никогда не упоминал, как собирается поступить с тобой? Он должен был оставить тебе хоть какую-то сумму?

— Он говорил, что если с ним что-нибудь случится, я буду обеспечена… Что все очень сложно, но пока я просто должна ему верить.

— И ты поверила?

— Да. Поверила. А почему, нет? В любом случае, я не ожидала, что он в любой момент мог умереть, уверена, что и он тоже.

— Исходя из этого, ты — богатая женщина.

— Исходя из этого — нет. Я хочу прийти на похороны, и я хочу, чтобы люди перестали относиться ко мне будто я какой-то выродок или femme fatale[7]. — Алекса ждала, что Саймон поправит ее произношение. Она была не сильна во французском. Однако он пропустил эту возможность — его внимание было чем-то отвлечено. — После этого я побеспокоюсь обо всем остальном.

— Господи Иисусе! — воскликнул Саймон. Он выехал на обочину и остановил машину. — Ты только погляди на это!

Впервые за все годы, что они были знакомы, она услышала нотку благоговения в его голосе, как будто хоть что-то наконец сумело потрясти его до глубины души.

Она взглянула туда, куда он указывал. Слева от них ухоженные поля тянулись на мили к округлым, лесистым холмам, а возвышаясь над Гудзоном — на самом горизонте, наподобие серебристой ленты, стояло огромное здание, самое большое из всех, которые она когда-либо видела в своей жизни. Каменные плиты отливали золотом в осеннем свете, а в сотнях окон отражалось солнце. Она прикрыла глаза рукой. Так она могла лучше разглядеть обширные, изукрашенные теплицы, мраморные террасы, размером с несколько городских кварталов, декоративные сады, каменные лестницы, наверное, с милю длиной, фонтаны со скульптурами, извергающими струи воды, лужайки, столь зеленые, словно были только что покрашены, и казавшиеся бесконечными аллеи.

В отдалении виднелось еще одно здание — что-то вроде средневекового замка, с башенками, рвом и подвесным мостом, а за ними, полускрытая деревьями, островерхая церковь — к ней тянулась длинная череда черных лимузинов, поблескивающих на солнце.

Ничего подобного она прежде не видела. Некоторое время она сидела, открыв окно, вдыхая знакомый загородный воздух. Впервые она ощутила прикосновение страха, потрясенная невероятными размерами Кайавы и состояния, воплощенного в ней, как будто богатство Баннермэнов наконец стало для Алексы реальным. На миг она была почти готова согласиться с советом Саймона и повернуть назад. Затем собралась с силами и напомнила себе, что она — вдова Артура Баннермэна, нравится это кому-то или нет.

Она взглянула в зеркальце, убедилась, что шляпа сидит правильно, и опустила короткую вуаль. Нечто подобное она раньше видела только в телесериалах с Джоан Коллинз, которая, казалось, была рождена в шляпке с вуалью. Правда, Алекса уже не застала вуалей, даже коротких, и было нелегко отыскать такую за рекордный срок, но она понимала, что на похороны Баннермэна она не может появиться иначе.

Она положила ладонь на руку Саймона и крепко сжала.

— Едем дальше, — сказала она с большей отвагой, чем испытывала.

Роберт Баннермэн стоял на каменных ступенях церкви, выстроенной его дедом. Его красивые черты красноречиво выражали величественную скорбь.

Рядом с ним находились его кузен, преподобный Эммет де Витт, и ректор церкви, и с того места, где они стояли, им было хорошо видно, как на церковном дворе мельтешат их дальние родичи, приветствуя друг друга с сердечностью, которая могла бы показаться сторонним наблюдателям мало подходящей к ситуации.

Похороны были редкой возможностью для наследников Кира Баннермэна продемонстрировать себе и другим, что они принадлежат к одной из самых знаменитых семей Америки и что Кайава и все ее окружающее — часть их наследия. Некоторые из них занимали важные посты в бизнесе, но большинство были просто богатыми бездельниками того сорта, что проводят зиму на Палм-Бич, а лето — в Мэйне. Никто из них не был беден по общепринятым стандартам — почти все родственники обладали какой-нибудь долей по крайней мере в одном из трастовых фондов, — но только дети и внуки Кира Баннермэна были напрямую связаны с Кайавой и семейным состоянием.