Билли не додумался запастись обручальными кольцами, поэтому им просто пришлось обменяться теми кольцами, что у них были. Отсутствие кольца могло бы служить символом бессмысленности этой церемонии, думала она. Если бы она по-настоящему любила Билли, то пожелала бы лечь с ним в постель даже без брачного ритуала, законного или нет. То, что она настояла на нем, доказывало даже тогда, когда он надел ей на палец кольцо и придержал его — оно было слишком велико, — она знала, что совершила ошибку.

Почему она сделала это? Билли был всего лишь марионеткой, исполнителем, этого нельзя отрицать, но не такой уж и марионеткой. Она же была девушкой, которую вечно мучили нравственные сомнения, для нее недопустима была даже мысль о том, чтоб «руководить» мужчиной, даже если бы она обладала для этого достаточной хитростью, чего в обычных условиях и не было, но, конечно же, она знала, откуда она почерпнула и храбрость, и хитрость — из страха перед тем, что случится, если она останется дома.

Ее инстинкты по отношению к мужчинам были плохо сформированы — выбор Билли, даже без особого желания, в качестве Рыцаря в Сияющих Доспехах, служил тому доказательством, — но их хватало для того, чтобы предупредить ее о том, что ревнивая привязанность отца быстро превращается в нечто гораздо более пугающее. Она не могла сказать об этом матери — кроме того, в душе она никогда не сомневалась, что мать знала, на каком-то уровне сознании, знала — и не хотела знать…

Предполагается, что в такой ситуации следует обратиться за советом, об этом постоянно читаешь в журналах, но к кому? Она не могла представить, что пойдет к кому-нибудь из учителей, или в офис шерифа, и скажет, что боится собственного отца.

Размышляя об этом сейчас, когда мать продолжала болтать, — ее голос звучал наподобие шума проезжающих машин, нечто такое, что слышишь, но не слушаешь, Алекса пыталась вспомнить, когда это началось — в какой именно момент она перестала быть для отца просто любимым ребенком, и стала его навязчивой идеей — и не могла припомнить. Они всегда много шутили и смеялись вместе, когда она сидела у него на коленях, пока он вел трактор, или просто пристраивалась рядом с ним на сиденье пикапа. А потом смех прекратился. Все казалось тем же самым, но таким же самым уже не было. Не было больше никаких шуток. Прикосновение отца, которое прежде было таким естественным, легким, успокаивающим, стало ее пугать. Его рука, задевающая ее ногу, когда он переключал зажигание, была обжигающе горячей, или обретала тяжелый, давящий вес, когда ложилась на ее плечи. Если бы она убежала одна, ее бы вернули назад — вот о чем тогда думала она, и по иронии судьбы, она могла бы преуспеть больше, если бы убежала одна, без Билли.

— Мама, — сказала она, — отец оставил какие-нибудь бумаги?

— Что ты говоришь?

— Я говорю — бумаги отца у тебя?

— Конечно, дорогая. А в чем дело?

— Если там есть что-нибудь обо мне и Билли, я хочу, чтоб ты это нашла.

— Ну, там их ужасно много. Что именно тебе нужно?

— Не знаю. Свидетельство об аннулировании брака? Что-нибудь, мама.

— Дорогая, там их целые коробки. Я их никогда не разбирала. Я даже не помню, куда я их засунула.

— Мама, ты должна была просмотреть его бумаги.

— Я все это представила мистеру Гримму. Я имею в виду — счета фермы, страховые полисы, все, что касалось банка — отец хранил все это очень аккуратно, как ты можешь себе представить.

— Просто посмотри, мама, вот и все.

— Ну, я же не знаю, что искать. Почему бы тебе не приехать и не посмотреть самой?

Алекса вздохнула. Все тот же старый шантаж. Ничто в мире не могло заставить ее вернуться в Ла Гранж, и мать это прекрасно знала. Точно также как и мать не жаждала, чтоб ее единственная дочь вернулась, принося с собой воспоминания, от которых она изо вех сил старалась избавиться. Алекса никогда не сомневалась, что мать ее любит, но находит, что это легче делать издалека, утешаясь иллюзией, будто Алекса уехала из Ла Гранжа, чтобы сделать карьеру в Нью-Йорке, а не потому, что оставаться ей было невозможно. Их обеих устраивало, что Алекса ни разу не возвращалась, однако миссис Уолден также было необходимо жаловаться на это, словно здесь всецело была вина Алексы.

Порой Алекса гадала, что будет, если она ответит; «Отлично, я уже выезжаю, готовься», но обе они знали, что это невозможно, пока нет, и, поскольку это «пока нет» тянулось годами, оно могло также означать «никогда». Алекса не обижалась. Мать нашла способ справиться со страхом. Алекса могла только пожелать себе обрести иллюзию, которая бы также помогла и ей самой, затем, поразмыслив, решила, что таковой может служить надежда быть принятой семьей Баннермэнов.

— Мама, — сказала она, — если кто-нибудь еще явится к двери и начнет задавать вопросы, не разговаривай с ним. Позвони мне. Пожалуйста.

Последовала пауза. Потом мать снова, тихим, совершенно другим голосом, словно ее истинная сущность проступила сквозь маску пустоголовой сплетницы, живущей в мире, где никогда не случается ничего плохого.

— Элизабет, — прошептала она, — с тобой все будет в порядке?

— Не знаю, — тихо ответила Алекса.

— Ты не сделала ничего дурного, правда?

— Правда. Я не сделала ничего дурного.

Она попрощалась и повесила трубку, чувствуя себя еще более одинокой. До нее стало доходить, что если Букер узнал, что произошло между ней и отцом, или хотя бы догадался, у него на руках будет козырная карта, пусть он даже не осознает этого. Ни за что на свете — даже ради завещания Артура и богатства Баннермэнов, — она не может допустить, чтоб обстоятельства смерти отца стали публичным достоянием. Мать не переживет, услышав об этом в теленовостях, прочитав в газетах, и зная, что соседи делают то же самое.

Несмотря на злость на Букера, она заставила себя уснуть.

Она внезапно проснулась от скрипа входной двери, и немного полежала, пытаясь вспомнить, во сколько приходит уборщица. Слабо зажужжала охранная система, и она увидела красный огонек на панели рядом с кроватью. Он быстро мигнул и сменился зеленым, после того, как набрали код. Алекса повернулась набок, взглянула на часы и с изумлением увидела, что всего лишь три утра.

Она вздохнула и улеглась вновь, надеясь уснуть, но тут же ощутила толчок адреналина в крови и резко села, завернувшись в одеяло. Она была жительницей Нью-Йорка, и рассказы об ограблениях и взломах были частью ее повседневного бытия, хотя с ней никогда ничего подобного не случалось. Ей было страшно находиться одной в квартире всего лишь несколько часов назад, и она не могла убедить себя, что это глупо. Теперь же ей действительно было чего бояться, и она удивлялась своему спокойствию.

Она попыталась оценить ситуацию. Кто бы это ни был, у него был ключ, и он знал входной код — может, это охранник? Но никакие охранники не тревожили их с Артуром, когда они ночевали здесь раньше. Однако это было возможно. Позвонить в службу безопасности? Она понятия не имела, какой у них номер, и где он записан. Она могла нажать «кнопку тревоги», но не представляла, что за этим воспоследует. Звонить 911 ей не хотелось — она наслышалась, насколько они неповоротливы и какие бюрократы их операторы, кроме того, всего лишь неделю назад, казалось, половина городской полиции протопала через ее квартиру, чтобы посмотреть на тело Артура.

Она сидела очень тихо, странно обеспокоенная тем, что одета лишь в трусы и лифчик, тогда как грабитель — если это грабитель — ходит по комнатам внизу. Потом до нее дошло — через несколько секунд он может подняться и изнасиловать или убить ее. Она быстро подняла трубку, чтобы набрать 911, начиная сознавать, что полиции она будет рада, и, честно говоря, хотела бы, чтоб та уже была здесь, когда услышала в трубке тихий голос с испанским акцентом.

— Я внутри, — сказал он. — Без проблем.

Неужели взломщики звонят по телефону, как только входят в квартиру? — удивилась она. Прислушалась, стараясь не дышать. На другом конце линии приглушенный голос что-то пробубнил.