— Что нам в твоем извинении? Да и пришел-то небось потому, что неприятности испугался. На унижение шел — знаю я вашего брата. Заставили или хоть сам одумался?

Я молчал.

— Эх ты, и правду боишься сказать. Враги ведь мы, младший лейтенант. Вроде бы и в одном окопе сидим, а враги. Жалею я, что встретила тебя такого.

— Хватит, Капа, — сказал я, — или выгони, или прости, если можешь.

— Ах, младший лейтенант, младший лейтенант, я-то прощу. Но простят ли они тебя?

— Кто?

— Они. Васютин и другие, кто лежит в земле.

Тьма стояла, когда я вышел на улицу. Или мне это только казалось? Не знаю. Я почти на ощупь добрался до машины, сел и сидел в ней, запрокинув голову. Ничего я не видел, ничего не слышал и не чувствовал, я будто ушел из этого мира в другой, где нет ни совести, ни мыслей, ни желаний и меня самого нет. А тот, что сидел в машине, тот был не человек — скорлупа, безжизненная, жалкая, пустая.

Наконец чей-то смех словно разбудил меня. Я открыл глаза. Был день, светило солнце, а возле машины играли дети. Из пластмассовой игрушечной ракетницы они запускали игрушечного космонавта. Космонавт взлетал высоко, выше столбов с электропроводами, а потом стремительно падал на землю, и кабина его, свистя, долго вертелась на своем стержне. Он был игрушечным, космонавт, и не мог преодолеть земного притяжения. Никогда ему не увидеть ни заоблачных далей, ни других миров. Вот так и будет тщиться подняться дальше, выше и опять падать на землю. А потом расколется — и выбросят его на свалку.

Был день, жизнь шла своим чередом. Я включил зажигание, поехал. Что я испытывал в те минуты? Угрызение совести? Может быть. Стыд? Возможно, и стыд. Но главное — тоску. Я не думал ни о Капе, ни о ее дочери, потому что не мог ни о чем думать. Что делалось со мной, я не понимал. Вот уже много дней я будто тащу какой-то тяжкий груз, он придавил меня, он пригнул меня к самой земле, а я тащу его и тащу, и сил у меня больше нет тащить, но и сбросить тоже нет сил. Ах, капитан Васютин, капитан Васютин, уж лучше бы мы поменялись нашей судьбой — я бы лежал под Старой Руссой, а ты бы тащил сейчас непомерный этот груз. И был бы так же одинок, как я. Как это страшно — быть одному, капитан.

Я выехал на вокзальную площадь. Только что пришел поезд, и люди с чемоданами, мешками, тюками валили из бокового выхода, суетясь, торопясь, толкая друг друга, словно вырвались на свободу из долгого заточения. По лестнице к кассам бежала девушка в синем сарафане, наткнулась на старуху, но даже не приостановилась, помчалась дальше. Она широко расставляла руки, высоко, неуклюже поднимала ноги и была смешна. И, наверное, я засмеялся бы, если бы не вспомнил, как, так же высоко поднимая ноги, бежала по этой лестнице та, назвавшаяся моей дочерью.

Черт возьми, что я толковал ей о том, что две недели знал ее мать? Какое ей дело до этого? Она моя дочь, и это ужасно — то, что я ей болтал. Ее не касаются наши счеты. Да и какие там счеты? Тем более теперь, когда прошло столько лет. Нет, мне надо мчаться туда, за ней. Это главное. Она. А остальное преходяще. Второстепенно.

Я медленно ехал по вокзальной площади, облитой солнцем, и она мне нравилась, эта площадь, нравились толчея, шум, и сам я себе нравился, потому что видел уже, как тоже иду по ней, отправляясь в далекий путь к дочери, чтобы одарить ее всем, что имею сам.

В толпе пассажиров я узнал слесаря-инструментальщика Костю Пронина и обрадовался ему, оттого что знал — он тоже обрадуется мне. Он шел с ведром, с удочками, напялив маленькую свою кепочку на самые глаза; сапоги были серы от засохшей грязи. Я остановил машину, крикнул:

— Привет, рыболов!

— Во карпа отхватил, — сказал Костя, блестя крепкими своими зубами, — килограмма на три, честное слово.

— Живешь-то как?

— Да я что? Я хорошо, вот вы как? — спросил он и сделал печальное лицо.

— Средне, Костя. Серединка на половинку. Ну, садись, подвезу. Подработаю, а то, может, и семью будет не на что скоро кормить. Рубль дашь?

— Рубль? — Он почесал затылок. — Нет, Петр Семеныч, рубль много. Семьдесят копеек?

— Скуп же ты. Огребаешь такие деньжищи, а скуп. Садись.

Он открыл дверцу, посмотрел на свои сапоги, сказал:

— Замараю, Петр Семеныч…

— Садись, интеллигент.

Я любил Костю. И сейчас, глядя в его открытое, умное лицо, с горечью пожалел, что не ему, а Пашке Цыганкову вывалил все от щедрот своих.

Костю я знал давно, много лет. Из беспутного парня он превратился в лучшего инструментальщика, и каждый из нас, и он и я, понимал, что произошло это не без настойчивых моих усилий. Вот уж действительно кого я гонял и на кого орал — так это на него. И многое прощал, то, что, может быть, и нельзя было прощать. Но это было давно, как давно была и моя встреча с ним. Он работал тогда подсобным рабочим во втором цехе. Зашел однажды зачем-то в цехком, глянул — никого нет, растяпа председатель выбежал, наверно, на минуту, оставив открытым сейф. А в сейфе — деньги. И Костя взял эти деньги. Переполох был на весь завод — две тысячи пропали. Но сколько вора ни искали, не нашли. Чисто сработал Костя. Прошло месяца три, и вот как-то звонит мне знакомый из уголовного розыска: «Хочешь знать, кто похитил деньги? Константин Пронин — подсобник. Сцапали мы одного — показания дал, вместе гуляли». Не знаю, почему, но мне захотелось взглянуть на Пронина этого. Я велел вызвать его. Смотрю — входит в кабинет веселый парень, с добрым, открытым, располагающим лицом.

— Ты Пронин? — спросил я, удивившись.

— Пронин.

— Ну, расскажи, как деньги уворовал.

— Какие деньги?

Глаза его потухли, лицо стало тупым.

— Дурак. В тюрьму захотелось?

Он молчал.

— Это в первый раз? — спросил я. — Или уже профессионал?

— Не брал я ничего.

— Я спрашиваю, в первый раз или нет?

Он подумал и ответил:

— В первый. Они ж лежали — ну и взял… Честное слово, отдать хотел, да испугался. Руки только жгли.

Я смотрел на него, но, кроме симпатии, ничего не испытывал.

— Дурак, — сказал я. — Поди посиди в приемной.

Он вышел, а я позвонил в цех, справился, как он там работает.

— Ничего, старательный, — ответил начальник цеха.

И тогда я позвонил Лене.

— Мне нужны срочно две тысячи.

— Зачем? — удивилась она.

— Нужно.

Через час она принесла деньги. Я позвал Костю.

— Отдай в цехком. Перед рабочими покаешься. Я приду, послушаю. А с милицией улажу.

Деньги он отдал мне не скоро — целый год копил.

Такой была наша с ним первая встреча. Что заставило меня тогда поверить ему, не знаю, но я в нем не ошибся.

Костя сидел рядом со мной, держа на коленях ведро с рыбой. Сунул туда руку, сказал:

— Мировая закуска. А что, Петр Семеныч, может, сообразим, а?

— Что же, сообразим.

— Нет, правда? — радостно переспросил он.

Я был почти благодарен ему за эту радость.

— Конечно, Костя.

Жил он в новой двухкомнатной квартире, которую два года назад завод выделил ему на свадьбу. По полу ползал сын Митька, он состроил страшные глаза и сказал:

— Ав, ав, ав.

Прибежала из кухни Соня, Костина жена, всплеснула руками:

— Ой, Петр Семеныч!

И опять я с благодарностью отметил, что она искренне обрадовалась мне.

— Ну, Петр Семеныч, к делу, — сказал Костя. — Вот нож — огурцы режьте. Умеете?

— Справлюсь.

— Сонька, жарь рыбу. Быстро. Целый день не ел.

Мы все толпились на кухне. Я резал огурцы. Соня чистила картошку, Костя — рыбу. На плите уже жарилось мясо, испуская тугой аромат. Митя стоял в дверях, гремел погремушкой. Было жарко, весело, шумно и хорошо.

Наконец Костя бросил нож, встряхнул руки, залепленные чешуей.

— Порядочек, теперь к делу.

Мы выпили, но водка не развеселила меня: наоборот, я помрачнел.

— Петр Семеныч, — сказал Костя.

— Ну?

— Бросьте переживать.

Я усмехнулся:

— Что ты понимаешь, советчик?

— Это точно — ничего. Серый я еще, Петр Семеныч. Вот и Сонька говорит — серый. Сонь, я серый? — крикнул он на кухню. Она не ответила. — Слышали — молчание знак согласия. А что с серого возьмешь, Петр Семеныч? Ни черта. По серости своей я и думаю, что самое страшное — помереть. А пока живешь, надобно не елозить носом в пыли. Во как!