Дети переглянулись между собой, улыбнулись, и Саша сказал:

— Мы знаем.

— Не зазнавайся — знаем! — воскликнула бабушка строго, но глаза ее улыбались, и сквозь эту улыбку светилась добрая бабушкина душа. Бабушка уже не могла себя сдержать перед своими повзрослевшими внуками и ласково погладила Катю по голове.

И Катя слова бабушки поняла так, что они относились к ней, ее старшей внучке, И, может быть, все десять лет учебы ее не научили больше тому, чему научили бабушкины наставления за эти дни, которые бабушка прожила у них, и поставила ее мать, свою дочь на ноги, отвела от ее сердца недуг, какой причинила она, Катя, своей беспечной неразумностью. А бабушка со своей житейской мудростью и со своим большим сердцем все очень хорошо понимает, только не раскрывает, что понимает, но оно и так видно. Бабушка сказала:

— А вы, внуки, чтобы не задерживались после ваших дел в школе, а на другой день и выезжали к нам в деревню. Так и знайте: задержитесь — приеду за вами. Охота вам, чтобы бабушка тряслась в автобусе? А не охота — сразу выезжайте. А вы, родители, их выпроваживайте.

Подошел автобус и стал на площадку, водитель соскочил со своего места и, прихлопнув дверку, не спеша пошел с путевым листом в диспетчерскую. Петр передал бабушке билет и сумку с небольшим гостинцем для ее высокоярского внучика. Он еще к самому открытию вокзала пришел за билетом, а частные торговые палатки уже развертывались, и он купил для племянника бананов и апельсинов. А Татьяна сказала:

— Всегда беспокоюсь за тебя, мама, когда ты уезжаешь, все же — дорога, а на дороге, сколько машин разных и мимо автобуса и навстречу, да и пассажиры, кто знает, кто из них какой.

— Ты опять переживаешь, так и находишь, за что бы сердцем поболеть, — строго возразила Надежда Савельевна. — Смотри, сколько людей в автобус будет садиться, и я на свое седьмое место у окошка приятно сяду и поеду, автобус большой, мягкий, и дорога ровная и широкая, а водители в таких автобусах серьезные и ответственные. Да и погода, смотри, разгулялась, тучи разбежались, солнце зарумянилось, пока мы постояли, так что ехать любо-весело, одно удовольствие и нечего за меня тревожиться три часа и я дома.

Бабушка по очереди всех перецеловала и со своей сумочкой так ловко ввернулась в толпу пассажиров, что оказалась у двери автобуса чуть ли не первой. И дети видели, как она прошла по автобусу к своему седьмому месту, еще прямая, еще стройная, и села у окна. Дети обошли автобус и стали под окном, где сидела бабушка, постучали, она прильнула к стеклу, и все молча глядели друг на друга, и молча они поразговаривали. И через толстое стекло молча можно было все сказать, что было на сердце. А что шло от сердца к сердцу, очень хорошо передавали любящие глаза.

— Мы пойдем вперед, — сказала Катя, и дети, взявшись за руки, пошли скорым шагом, они проводили бабушку с любовью и чуточку загрустили. Но бабушка уехала и все с собою увезла — и любовь, и грусть, и благодарность за то, что быстро и без суеты поставила на ноги их маму и оставила им только радость, однако и еще что-то оставила, что было связано с ее мудрым проникновением в душу и с ее умением проникать в глубину и сложность жизни.

Татьяна и Петр пошли медленно, Петр взял жену под руку, и они некоторое время шли молча, и мысленно ехали в автобусе вместе с матерью, и Петр сказал:

— Все же, действительно, грустно мать провожать. А Надежда Савельевна и для меня мать, как и для тебя, Танюша… Да, именно — мать. А ту, свою родную мать, я вспоминаю вместе с воспоминанием детства, и очень смутно ее помню, должно быть, в те мои годы жизнь шла естественным ходом и не откладывалась в сознании. А Надежда Савельевна — мать для нас обоих — мать по жизни.

— Спасибо, милый, — прошептала Татьяна и поцеловала мужа в щеку, — ты не знаешь, какое для меня большое счастье оттого, что моя мать и для тебя тоже мать.

— Она просто и моя мать, как и твоя мать, — поправил Петр и, глядя перед собою, будто смотрел, как ехала Надежда Савельевна в автобусе, тихо улыбался, потом поднял руку жены и надолго прижал ее к своим губам.

Тучи ушли совсем и с небосклона, над головой небо блестело голубой чистотой. А на западе, куда ушли тучи, по самому краю протянулась сиреневая полоса, и город под желтыми лучами солнца заблестел еще ярче промытыми стеклами. Во дворах и сквериках сирень, окропленная дождем, еще гуще буйствовала своим раскудрявившимся цветом, а тюльпаны на газонах доцветали в молчаливом увядании. Утренний воздух был чист и свеж, в нем тонко расплывался сладковатый сиреневый аромат, и надо было скорее его схватить всеми легкими до того, как его удушат автомобили своими газами.

Дома Татьяна усадила Петра на диван рядом с собой, как всегда. Сейчас на сердце у нее было тихо, и было свободное время, и ей захотелось поговорить о чем-то хорошем для своей семейной ЖИЗНИ и о семейном счастье поговорить. Все же, несмотря ни на что, оно у них было, семейное счастье. Раньше оно у них было красивое, даже чуточку звонкое, как звук утреннего колокола, или как утренняя трель соловья в не проснувшемся лесу. Но новая, тяжкая жизнь придушила звонкость любовного счастья, оно покрылось тенью грусти и напоказ стыдилось светиться, но оно у них было, семейное счастье, и было приятно посидеть с ним на диване и послушать его в биении сердца.

Дети разбежались к друзьям и подругам, а родители сидели на диване и говорили о своих семейных делах. Говорили и о том, что все-таки и их родители, хоть уже и постаревшие и притопавшиеся, но издали настраивают жизнь даже взрослых детей, настраивают своей, родительской силой — силой мудрости, силой своего духа, а по нынешней жизни это и есть самая необходимая сила.

— Знаешь, Танюша, хорошо, что мать перед отъездом узнала о моей работе. По-моему она рада, что и тебя быстро подняла, и что я пристроился на работу, — тихим голосом проговорил Петр. — Она не выказывает своих мыслей, скрытничает, но оно и так ясно, что сейчас у нее на сердце хорошо, так как оставила тебя поздоровевшей, а меня пристроившимся на работе. Не зря она сказала при прощании о том, что я зацепился за работу. И вот едет в автобусе и с радостью думает об этом и в деревне расскажет об этом, где тоже все порадуются.

— Конечно, Петенька, удача и благополучие детей — радость для родителей. Да мы уже и сами переживаем такие чувства, — отозвалась Таня, ласково держа руку мужа в своих преданных руках. — Ты присмотрись на своей работе, может, и мне что там подвернется, и в других местах что-нибудь может подвернуться — я все же буду подыскивать, — добавила она из того, чем болела ее голова, не давая покоя сердцу.

— Тебе надо еще окрепнуть, — ответил Петр, с любовным беспокойством глядя на лицо жены, на котором хотя и проступили живые краски и весело светились глаза, но слабость еще замечалась и в бледности щек, и в какой-то робости выражения лица.

Татьяна, подумав о своем уставшем сердце, уже дрогнувшем сердце, вдруг вспомнила, как они с мужем ездили на юг, к Черному морю. Вспомнила и жаркое солнце, и тихий ленивый плеск теплого моря, и прохладный влажный песок у кромки берега, по которому ей нравилось пошлепать босыми ногами, и тот особенный черноморский настой воздуха, от вдыхания которого человек со среднероссийской равнины наливается здоровьем за две-три недели. Теперь все это недосягаемое осталось только в воспоминаниях. Вспомнив все это, Татьяна с дрогнувшим сердцем, только тихонько, украдкой от мужа вздохнула и мечтательно проговорила:

— Как все же хорошо было каждое утро вдвоем уходить на работу да еще сознавать, что идешь на дело, нужное людям, всей стране. И что это нужное людям дело тебя ждет со всей своей огромной важностью, и от этого сознания своей необходимости ты возвышаешься в своих же глазах и глядишь на окружающую тебя жизнь с этой моральной приподнятости. Нет, не умели мы всего этого ни осознать, ни оценить.

— За что теперь и расплачиваемся безработицей и болезнью сердца, — добавил Петр и обнял жену, прижал ее к своей груди и слегка покачался вместе с ней, затем проронил: — А что было ОСОЗНОВАТЬ и зачем оценивать, ежели все было нормой нашей повседневной жизни?