— Но все равно, Петенька, мы с тобой счастливые, — отозвалась Таня, — нашей любовью счастливы, — и крепче прижалась к его груди. — И ничто не должно порушить это наше счастье. Ты знаешь, приглядываюсь и замечаю: и дети наши счастливы этим нашим счастьем, и мать поехала от нас счастливая нашим счастьем, а работу мы себе как-либо найдем, и будем уходить утром на работу вдвоем.
— Конечно, должны найти себе работу, может быть, и подходящую, в смысле заработка, но при всей ее выгодности она не будет такой работой, как была, такой, как ты сказала, возвышающей морально. Это будет не твоя работа, — чужая, на доход дяде от частного капитала. Будет работа, просто удовлетворяющая тебя заработком и, может, процессом труда, — он помолчал минуту и добавил: — Понимаешь, Танюша, я внутренне, каким-то глубоким чувством, какой-то, должно быть, врожденной своей природой не согласен на это, и если терплю и дальше, конечно, буду терпеть, то только потому, что принуждает к этому жизнь, что нужно иметь заработок, на существование. Но вся моя натура протестует против такого труда, против чужого для меня характера такого труда. Ты понимаешь меня?
Она тихонько высвободилась из его объятий, немного отстранилась, пристально посмотрела ему в глаза и поняла, что все сказанное им, хотя и прозвучало чем-то новым для него, было им не сейчас открытым, а взято было из того, что было твердым и большим в советской действительности. Сейчас же, при труде с новым смыслом и новым содержанием, выразилось в форме протеста против принудительного характера труда. Она ответила:
— Я тебя хорошо понимаю и рада за такие твои мысли и за такие твои чувства. Но нам ничего не остается, как только надеяться на перемены и искать работу, какая будет находиться, потому что мы загнаны в угол… Жить-то, Петенька, ты прав, надо, и детей растить надо, и подготовить их к жизни надо, — это теперь для нас самая главная боль.
Он промолчал, покачал головой в знак того, что он будет терпеть, если так надо для нее и для детей, но он с этим все-таки не согласен и найдет способ, как протестовать, но не сказал этого жене, боясь причинить ее сердцу новое беспокойство…
Тем временем Надежда Савельевна ехала в автобусе уже далеко за городом, автобус катил мягко, и сиденье было удобное, так что и спина, и голова, и руки могли спокойно отдыхать всю дорогу. Таких вынужденных удобств ей мало когда выпадало, хочешь не хочешь, — а протягивай ноги, откинь туловище назад на мягкую спинку, расслабься всем телом и покачивайся слегка. А то, что сидение немного стесняет тебя с боков, так это говорит только о строгости дороги, чтобы не вздумалось кому-то разлечься поперек. Надежда Савельевна всю жизнь почитала и держала в строгости норм поведения людей.
За городом сразу же широко потянулись поля, перемежавшиеся с перелесками, так широко потянулись, что, казалось, и автобус присмирел в своем гуле перед ними. Поля были безлюдные, не было видно ни тракторов, ни других машин. Приглядевшись, Надежда Савельевна, заметила, что поля были и вовсе не порушены с весной, только порой озимые зеленя перескакивали с места на место. И она, вспомнив свои высокоярские поля, уже гудевшие машинами, с тревогой подумала: Что они не отсеваются? и с этой же тревогой обратилась к соседке:
— По майскому делу вроде бы самая пора на полях работе гудеть, а тут ни людей, ни машин.
Попутчица живо обратила внимание на бабушку и отозвалась:
— Отошло то время, бабушка, когда на полях соревнование кипело. Теперь земля наша не стала кормилицей, это только правители говорят, что она нужна какому-то хозяину… Хозяин нынче с рынка кормится, а не с земли… Вы из города едите?
— Из города, к дочке ездила, — пооткровенничала Надежда Савельевна и почувствовала некоторое недоумение оттого, что соседка связывала ее поездку в город с землей.
— На рынке не были? — подбиралась к чему-то своему соседка, чернобровая молодуха лет под сорок с завитыми густыми волосами.
— Нет, не сходила, не до того было, да и незачем было ходить.
— А коли сходили бы, то увидели, чьими и откуда продуктами стойки завалены, так что своя земля нынешнему ее хозяину не на потребу, другими доходами ОН разживается. Да вы-то сами из деревни? — вроде как усомнилась соседка.
— А как же! — поспешно откликнулась Надежда Савельева, что нельзя и сомневаться, откуда она, и с гордостью добавила: — Высокий Яр наша деревня прозывается. Не слышали? Очень хорошая моя деревня!
— Нет, не слышала, да чем же она хороша, ваша деревня?
— А всем! Но допрежь — колхозом, а от колхоза и все идет. A вы не в Надреченск? А то прослышали бы про наш колхоз.
— Нет, я скоро сойду. А что, колхоз ваш еще держится?
— Нечто может быть по другому? — удивилась Надежда Савельевна и даже чуточку осердилась на сомнение в ее колхозе. — Правда, слышно и у нас, что в инших местах КОЛХОЗЫ рушат, с непонятной одурью, однако ж, как же жить думают? У нас — нет! Наш колхоз люди крепко держат, а колхоз людей держит, — она ожидала от соседки еще вопросов про ее колхоз, но попутчица промолчала, как будто что-то вспомнила и задумалась. Надежда Савельевна замолчала, а докучать незнакомого человека своими вопросами не в ее правилах было.
Автобус вкатил в небольшой лесок, такой небольшой, что дорога, рассекавшая его, была видна от конца до конца, но ветерок в раскрытое окно донес запах соснового бора. Высокие сосны с кудрявыми вершинами подступали со всей своей строгостью к самой дороге, и из своей чащи дышали смолистым настоем, и его аромат погулял минуту по автобусу. Все пассажиры всматривались в сумрачность леса.
— В городе тоже очень многим трудно нынче приходится, даже о хлебе на каждый день надо думать, — вдруг проговорила соседка, будто отвечала на какие-то свои мысли, и с невысказанным вопросом повернулась к Надежде Савельевне.
— Так-то, милая, оно с первоначала и затевалось, чтобы сделать из нас, что в городе, что в деревне, не то что простого раба божьего, а какого-то крота незрячего и безгласного, который только и умел бы ползать вокруг богачей, — живо отозвалась Надежда Савельевна и рассказала попутчице, что едет от дочери, которую отхаживала от болезни сердца… А сердечный приступ получила от крепко горькой жизни: и безработица у дочери и зятя, и безденежье, и дороговизна, и на руках двое детей-школьников — вот и надо отцу-матери помогать, да еще и лечить. Хорошо, что есть еще, чем помогать по деревенской жизни. А дальше придется и внучку учить, за ней и внук подоспеет. Оба отличники, приглядываются в институте учиться, высшее образование все же, может, как-то поспособствует в дальнейшей жизни. Хотя дочь — инженер с высшим образованием, а вот ведь вытолкнули с завода. Но без высшего образования — и вовсе без надежды жить.
Спутница внимательно слушала Надежду Савельевну, а потом и сама о себе рассказала что-то похожее на судьбу Тани. Только родители ее живут недалеко за районным городом, ведут домашнее хозяйство с ее и мужа помощью. Она сама давно уже безработная, потому приспособилась к торговле в городе. Все, что получают в хозяйстве от огорода-сада, от скота и птицы, сбывает в городе. Муж, правда, работает по строительству и, хотя тоже плохо платят, но работу не бросает, спасибо, не увольняют. В районном городе с работой стала совсем беспросветность.
Попутчица сошла на первой автостанции, здесь был ее город, тепло распрощалась. Надежда Савельевна ехала дальше и весь остаток пути сидела в одиночестве.
Не просто работа, а новая жизнь
Петр Агеевич собирался на работу, как на какое-то большое событие, которое долго ожидалось и которое, наконец, должно произойти в его жизни. Его переполняло смешанное чувство ожидания, торопливости и ответственности. Уже ответственности! Жена Татьяна Семеновна, разговорчивая и веселая, кормила его завтраком с видом праздничности, потом проводила к двери, смотрела, как он обувал туфли, затем надевал куртку и кепку, вышла за ним на площадку и посмотрела, как спустился по лестнице. Чувство значимости происшедшего в их семейной жизни не оставляло ее все утро. А оно, знамение, так и было: Петр нашел, наконец, возможность исполнять свой долг, который он возложил на себя, создавая семью. Другого долга у него теперь и не было, кроме сбережения собственной жизни ради жизни жены и детей. Его никто ни к чему другому не обязывал и не возлагал на него никакого долга — ни завод, ни товарищи по цеху, ни государство, ни общество, да и существовать они вроде бы как перестали для него, и он оказался в полной свободе, в жуткой свободе пустоты. Вокруг него шли и суетились люди, двигались машины, где-то что-то делалось, а он был в пустотной свободе — он никому не нужен, его жизнь ни для кого ничего не значила. Вдуматься, так это создавалась и уже творилась страшная, нелюдская жизнь!
