— Двигай, Марат, двигай. Не задерживайся здесь, — крикнул он, уже отъезжая.

Но Ивану было уже все по плечу. Весь мир… Он хотел кататься на лошади.

Он всегда хотел прокатиться на лошади. Сколько себя помнил… Но никак не получалось.

В деревнях много лошадей, и люди там — не жадные. Он помчится по утренней росе на белогривом скакуне, навстречу восходящему солнцу. Конь его встанет на дыбы, оттолкнется от земли, и — взлетит.

Понесется сначала над лугом, а потом все выше и выше. Так что окажется над деревьями, — навстречу голубому небу, облакам, и огромному оранжевому солнцу, от которого исходит тепло, — как от печки, которая греет, и греет, и греет…

Он растворится в этом прекрасном оранжевом, вместе с конем, вместе с его гривой, и ему будет там тепло, тепло. Ничего не нужно больше будет. Так будет хорошо. Так хорошо ему сейчас, — летящему на сверкающей белизной лошади, все выше и выше…

— Ванечка, что с тобой, — услышал он издалека перепуганный голос Машки. — Ванечка, приди в себя! Пожалуйста!..

Иван заболел. Вторые сутки он лежал на кровати у маленького светлого окна, у него держалась высокая температура, он бредил, — и Маша не знала, что с ним делать.

Она подолгу сидела рядом на стульчике, мочила в кастрюле с холодной водой полотенце и прикладывала к его лбу.

Полотенце быстро высыхало, становилось горячим, и приходилось остужать его снова.

Несколько раз приходили врачи. Один деревенский — шустрый разговорчивый старичок, удивительно вежливый и весь какой-то скользкий. Он оставил кучу таблеток, среди которых главными посчитал «Аспирин-Упса», и приказал на ночь и с утра давать больному по одной таблетке, предварительно растворив ее в воде. Для снятия температуры.

— Продуло вашего братца, — сказал он. — Вы ведь в поезде ехали, вот его там через щели продуло. С неделю придется ему проваляться, пока дело на поправку не пойдет.

Старичок Маше не понравился, потому что у него была привычка ко всему присматриваться, не к больному, а ко всяким посторонним вещам, — глаза его так и бегали, словно у изрядно нашкодившего человечка. Которого вот-вот поймают за руку.

Приходил и второй, — из пленных… Солидный такой мужчина, но какой-то окончательно перепуганный. Он слушал все, что ему ни говорили, и со всем соглашался.

Но про Ивана сказал, что его не продуло, — у него сильный нервный срыв. И что такой бывает реакция организма, на стресс…

— Вообще-то стресс, штука совершенно необходимая, без стрессов человек жить не может. Это, как пульс или давление… Их постоянно нужно тренировать, чтобы они были в форме. Со стрессами точно так же. Они — естественная форма нашего существования… Другое дело, — дистресс. Когда вдруг случается что-то запредельное, какое-нибудь переживание, далеко выходящее за границы нормы… Тогда организм начинает защищать себя. Вернее, подсознание… Интересная это штука, — наше с вами подсознание. Интересная и во многом — необъясненная… Вот, взять к примеру, Фрейда. Вы знаете, он считал себя гением!.. Как думаете, это свидетельство скромности или нет?.. Но он всю сознательную жизнь посвятил тайнам этого подсознания. И знаете, к какому выводу пришел? Стал утверждать, что окончательно развенчал идею Бога… Первым был Коперник, который доказал, что человек не живет в центре мироздания, а ютится на одном из бесчисленных небесных тел. Так что ни о каком исключительном местожительстве человека не может быть речи… Вторым был Дарвин, который еще более убедительно доказал, что человек произошел от обезьяны. То есть, не является неким божественным творением, исключительным и отличным от остальной природы по своей сути, — а всего лишь продуктом обыкновенной эволюции, — спустился орангутанг с дерева, взял в руки дубину, — дальше вы знаете… Ну, а третьим ниспровергателем оказался, естественно, сам Фрейд, — который и внутри человека не нашел никакого Бога. А обнаружил работу сложнейшего механизма, созданного эволюцией природы. И назвал этот механизм: подсознание… Я бы сказал, что это точнейший, сложнейший компьютер, задача которого выполнять все второстепенные функции организма, — освобождая сознание для чего-то другого, давая тому возможность функционировать. То есть, подсознание, это слуга сознания.

— Ну, а вы-то что думаете? — спросила как-то устало Маша, — по поводу Фрейда. Прав он или не прав?

— Я, дорогая девушка, ничего не думаю, — ответил ей доктор, — живу в сарае, как все, сплю на полу, ем картошку и капусту, но не хожу на общественные работы, потому что моя специальность здесь востребована. Вот, пригласили к вашему брату… Мне лучше, чем остальным, я лучше устроился, — вот об этом и думаю… Чтобы не стало хуже.

По второму доктору, — который после осмотра больного, ел на кухне борщ, и, когда туда случайно заглянула Маша, поперхнулся, так что изо рта у него свешивалась укропная веточка, — по второму доктору, Ивану нужно было несколько дней побыть в покое. Температура постепенно станет спадать, а он — приходить в норму. Так что покой, покой, и еще раз покой. Главное лекарство…

Иван все время спал. Его можно было кормить, он ел во сне, не открывая глаз. Маша чувствовала, что он спит, а не потерял сознание, и чувствовала, что сон для него сейчас важнее всего.

Он выпросила у домашних женщин старое их платье, и переоделась в него. Почему-то ей захотелось ходить в этом старом, много раз стиранном-перестираном платье, и босяком.

Остановились они у Марата, и, на самом деле, стали дорогими гостями.

Когда приехали в деревню, он подошел к ней, поклонился, и пригласил в дом:

— Такая честь! — сказал он.

Но Маше было все равно, — словно как-то по-другому, и не могло было случиться.

— Простите, — спросил он, — вы не сказали бы нам, как вас зовут?

Маша задумалась на секунду, потом ответила:

— Светлана.

Просто потому, что для него она захотела быть Светланой.

— А, извините, по-батюшке?

— Игоревна… Светлана Игоревна.

С этой минуты к ней только так и обращались, — или госпожа, или Светлана Игоревна.

У Марата был крепкий двор, в который нужно было проходить через ворота, или дверь в воротах, и где было три просторных дома, и несколько сараев, в которых обитала всякая живность. Кроме этого, за сараями начинался большой огород, который тянулся до самой речки, а это было метров сто или сто пятьдесят, не меньше.

Маша, когда отходила ненадолго от Ивана, гуляла по этому огороду, — где было много яблонь, слив, вишен, груш, и много грядок, где обязательно что-то росло. И она обратила внимание, что никто здесь не гуляет просто так.

В этих домах жило человек тридцать, не меньше. Был совсем никудышный лет ста старик, который сидел все время на лавочке под окном, в валенках, несмотря на жару, в ватной жакетке и в ушанке. Три или четыре таких же старых женщины, — но которые не сидели на лавочках, а все время суетились, что-то тащили, мыли сковородки или посуду, выбивали пыль из половиков, или прикладывали к глазам ладони и смотрели сквозь заборные щели на улицу.

Остальные все были моложе. Человек десять мужчин, женщины, девушки и дети.

Все они — работали… Никто, кроме того замшелого старика, не сидел без дела, все чем-то занимались.

Чем занимались мужчины, — Маша знала.

По стенам в домах были развешены ружья, автоматы, и пистолеты в кожаных футлярах.

А по дому то и дело встречались боевые трофеи. Или добыча. Или, — как там у них это называлось. Был даже компьютер, который стоял в одной из комнат, накрытый вышитой салфеткой, просто так, для красоты…

Маше нравилось ходить в длинном ниже колен ситцевом платье и ощущать босыми ногами прохладу земли. Она даже собралась, пока Иван не выздоровеет, и пока они живут здесь, — что-нибудь тоже делать. Стирать или ковырять мотыгой грядки. Когда будет чуть побольше свободного времени.

Не хотелось ни о чем думать… Только ждать, когда поправится Иван.

И не хотелось ни от кого отличаться. Ни внешним видом, ни как-нибудь по-другому.