Еще не закончился день, но настроение, только недавно бывшее настроением резвящегося дитятки, уже ни к черту… Натянув джинсы, выбираю ближайшую тень, откидываюсь на песок, — и закрываю глаза.

Хочется немного вздремнуть. Несмотря на жару… Но не могу, лежу с закрытыми глазами, — и не могу. То ли от жары, то ли от того, что кто-то все время всхлипывает рядом.

— Перестаньте вы плакать, — говорю я, — сколько можно…

Всхлипы становятся потише, но отнюдь не прекращаются.

Я лежу какое-то время, силясь заснуть, — но не могу. Вот тебе и пляжный отдых.

— Вы, на самом деле, кто? — слышу я близкий голос. Неожиданно молодой. Но замученный слезами. — Я тоже вас никогда не видела.

Просыпаюсь. Встаю. Оборачиваюсь.

— Дед пыхто, — говорю я…

Девчонке, а не тетке. Потому что, то, что я сначала посчитал за деревенскую тетку, оказалось девчонкой лет шестнадцати, довольно худенькой, но в телогрейке на летнем платье. На шее у нее под распахнутой телогрейкой виднелся красный пионерский галстук, какие носили школьники во времена застоя.

Но застой уже тысячу лет, как испарился.

— Пионерка? — спрашиваю я.

Она отрицательно качает головой, почти неслышно продолжая рыдать.

— Школьница? — спрашиваю я.

— Студентка, — говорит она, не прекращая рыдания.

— Они тебя обидели?

— Еще нет, — отвечает она. И начинает рыдать уже во весь голос, так что вся ее телогрейка не по сезону, ходит ходуном.

— Так какого черта, — устало говорю я.

— Я, — может быть, трусиха, — всхлипывает она. — Я всего боюсь.

— Меня боишься?

— Да, — всхлипывает она.

— Очень?

— Не очень, — всхлипывает погромче.

— Что ты здесь делаешь?

— Я — пионерская вожатая, — рыдает она, — пионеры уехала, а я осталась.

— И ты бы ехала домой, к папе с мамой.

— У меня нет папы и мамы, — громче зарыдала она.

— Но откуда-то ты приехала?

— Я приехала из общежития. Но оно до конца августа закры-ы-ы-то.

— Кого ты больше боишься, смертяков или меня?

Она взглянула на меня, чтобы сравнить, — тут я заревел на нее львом. Только мой лев, заревев, сказал ей: гав-гав!..

— Бросьте, — сказала она, перестав плакать, — что я вам, маленькая…

Через минуту ни одной слезинки не было на ее лице. Ничто не напоминало, что она только что так безутешно страдала. У нее было свежее, какое-то утреннее лицо девочки, только недавно, только вот-вот ставшей девушкой, и еще не имевшей ни единой причины даже для того, чтобы хоть раз всплакнуть… Потому что, вокруг была — большая, интересная, принадлежащая только ей одной замечательная жизнь.

Она сняла телогрейку, бросила на песок рядом со мной, и уселась на нее сверху.

— Я — Гера, — сказала она.

— Гера, это, по-моему, самая главная древнегреческая богиня.

— Да? — удивилась она. — Меня так в детском доме назвали.

— Ты из детского дома?.. Тогда ты, вроде, должна быть крепкой и ничего не бояться.

— А я, может, боюсь. Что, нельзя?.. Как зовут вас?

— Дядя Миша.

— Дядя? — переспросила она, с едва заметной улыбкой.

Такой, наверное, как у Джоконды. Была. Еле заметная… Я даже окончательно проснулся.

— Те мужики, кто?

— Из охраны местного батьки. У него дача недалеко… Так они ходят по берегу туда-сюда, и его охраняют.

— Ты и их боишься?

— Боюсь, — сказала Гера каким-то изменившимся тоном.

Я взглянул на нее — и увидел страх в только что безмятежных глазах. Никакой едва заметной улыбки я не увидел.

— Что ты, честное слово, как заяц? Они мужики, как все остальные мужики. Голова, две руки, две ноги… Я-то их не испугался, — сказал я ей ерунду… И тут же понял, что сморозил… Ведь я, как бы, тоже уродился мужиком. Поэтому — их не испугался… А она, как бы, дама. Так что между мной и ею, существом возвышенным, — непреодолимая пропасть.

Гера кивнула мне, через силу попыталась улыбнуться, и вытерла ладошкой мокрые щеки.

Она не хотела думать о страшном.

— Какой у вас смешной медальон, — сказала она, явно переводя разговор на другое. — Как обломок метеорита. Как будто он горел, проходя через верхние слои атмосферы… Я таких медальонов не встречала.

— Это не медальон, — сказал я, рассматривая свою единственную драгоценность с новой точки зрения, — это брелок… Память об одном событии, в моей жизни.

— Какой смешной брелок, — сказала Гера. — Он у вас прилип к груди.

— Да, — согласился я, — он прилипает… С недавних пор… Даже никакой веревочки не нужно. Куда к груди приставишь, там и прилипнет. Очень удобно, никогда не потеряется… У некоторых людей ко лбу утюги прилипают, а ко мне — этот брелок…

— Можно, я попробую? — спросила Гера.

— Давай, — разрешил я.

Она осторожно протянула руку, тонкими белыми пальчиками обхватила оплавленный кусочек металла, и попыталась оторвать его от груди.

Но у нее ничего не вышло. Как ни старалась… Ее силенок для этого дела не хватило.

Я даже удивился. Такая слабосильная команда… Но, наверное, она старалась для вида.

— Мелкота… — сказал я. — Смотри.

Ухватил брелок, почти без усилия отодрал его от груди, а потом вернул на место. Он приклеился, как магнит. Или как медицинская банка, — с едва слышным легким хлюпом.

— Забавно, да?

— Забавно… — сказала она. — Вы не здешний, у вас какой-то городской акцент…

Видно было, — мой брелок ее больше не волновал.

И слезы на ее глазах уже совсем высохли.

«Они возлагают на других тяжелое бремя ответственности. Ответственность же для себя они выбирают сами».

Евангелие перпендикулярного мира

— Я знаю, кто вы, — говорит Гера, — мне Птица все про вас рассказал… Вам нужно в Москву.

В ее глазах — торжество. Она вывела меня на чистую воду. Она ждет, что же я теперь смогу сказать в свое оправдание.

— Мне посоветовали выйти на шоссе, по нему сделать шестьсот километров до Волги. Автостопом… А там осмотреться.

— Чем-чем?.. — изумилась Гера. — Повторите-ка еще раз.

— Автостопом, — повторил я.

Чем довел ее окончательно. Она даже икать начала от смеха. И через какое-то время стала смотреть на меня жалобно, чтобы я ударил ее по спине, и прекратил это безобразие…

Мы сидим в домике для вожатых, где три солдатских кровати, застеленных синими одеялами, а на стенах вырезанные из журналов картинки, на которых молодой Шварцнегер, лоснящийся от бицепсов и трицепсов, увешенный оружием, готовится мочить своих недругов. Еще здесь бельевой шкаф, стол, четыре расшатанных стула и занавески на окнах. «Буржуйка», с железной трубой, выходящей на крышу, в честь лета не топится, но с десяток полешек и топор лежат перед ее полуоткрытой дверцей.

Здесь все не мое, — даже варенье из черники, которым меня угощают. Но чай — мой. Я люблю крепкий, пахучий, свежезаваренный чай. Такой, какой сделала для меня Гера. А она сделала его для меня.

Не могу поверить, глядя на эту смешливую девчонку, что она ругается матом, как заправский сапожник. Да что там сапожник, — она любому сапожнику даст сто очков вперед. Гений замысловатого слова… Сам слышал.

Так что, — я тоже про нее кое-что знаю…

— Я — из Александрова, — говорит, наконец, она, немного успокоившись. — Это большой город в сорока километрах отсюда. У нас — железнодорожная станция и автовокзал на этом самом шоссе… Еще у нас, кроме детских домов, есть педагогический институт. Все, кто заканчивает школу с четверками и пятерками, учатся в этом институте. Девочки, конечно… И я — учусь. Я буду учительницей начальных классов.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Но что смешного я сказал?

— По шоссе передвигаются не автостопами, а конвоями, — говорит она мне. Как ученику самого младшего класса. Примерно, — с такой интонацией.

— Сюда ты тоже с конвоем приехала?

— Конечно, — удивляется она моей наивности. — Как еще?!