— Это Машкин жених, — сказал Иван про Георгия, — отличный парень. Обещал мне подарить снайперскую винтовку с патронами.
Полковник держался немного в стороне и все время не спускал глаз с Михаила. Словно он был нетрадиционной сексуальной ориентации, — и встретил свой идеал. Но заговорить с ним не решался, настолько глубоко было его чувство.
— Не хорошо водить парня за нос, — сказал Михаил Маше.
— Я никого ни за что не вожу, — сказала она, умоляюще взглянув на Михаила, — я же не виновата, что со мной постоянно знакомятся мужчины.
Георгий же, когда встретился с Мишей, подошел к нему, обнял и троекратно расцеловал. Он взял Михаила за плечи, отстранил его немного и смотрел, как на картину собственного производства. С плохо скрываемым удовольствием.
— Будем братьями, — сказал он.
— Будем братьями, — сказал он.
Я не хотел быть его братом. И не был — им.
Вдобавок, за его спиной стоял тот брат, из-за которого началось мое приключение, — и до мурла которого я все-таки когда-то дотянулся.
Он не узнавал меня, поскольку его лицо выражало самую непосредственную радость. Не скрывал за ней черных чувств ко мне, не прикрывался ей, словно ширмой, — на самом деле был рад. Я видел.
Что, если он подойдет ко мне, обнимет, и тоже скажет:
— Извини, — скажет он, — я не знал. Меня зовут, для своих, Толик… Кто старое помянет…
Что мне делать?.. Ударить его? Он не ответит мне.
Не станет дотягиваться до моего мурла, — чтобы принести ответное возмездие. Вытерпит как-нибудь.
«Извини, я не знал», — вот пропуск в мир избранных, вот узкий проход из мира старателей в высшую касту. Вот стратегическое направление мирового движения.
Он был на работе. И — работал.
Просто выполнял свою работу, которую ему поручили, — и старался выполнять ее хорошо.
Что может плохого содержаться в том, что человек старается честно, добросовестно, и качественно — выполнять свою работу?
Ну и с компанию я попал. В качестве, — своего.
— Что теперь? — спросила меня Маша.
Если бы я знал, что теперь делать. Я бы непременно ответил ей.
— Посмотрим экзотику и в Москву? — спросила Маша.
— Мишка, — сказал Иван, — ты только представь, я осенью собирал бутылки. Иногда на шестьдесят рублей в день. Ты можешь поверить?.. Я не могу.
— Здесь замечательный музей, — сказал большой брат. — Это один из двух сюрпризов, которые я подготовил вам, Маша.
Он вообще, кроме нее, никого не видел. И видеть не хотел. Такой был непосредственный. Он пожалуй, с удовольствием преподнесет ей на блюде голову Толика, если она этого захочет… Стоит ей только захотеть.
Такая кровожадная киношная мысль пришла мне в голову…
Но поехали в музей, — раз куда-то нужно было ехать.
В подземелье поселился какой-то очень уж тупой ерник. Там начиналось что-то издевательское, презревшее все, что я знал о мире, в котором жил. Там кто-то куражился надо мной, и над всеми, — и если он решил поиграть со мной немного один разок, отпустив от себя, это совершенно не значило, что он не выкинет какую-нибудь очередную свою шутку. А я был уже не один, со мной была Маша и Иван.
А Маша, с такой очаровательной непосредственностью, переложила на меня тяжесть ответственности за них всех. С таким облегчением доверилась мне опять. И так хорошо и легко почувствовала себя без этого груза…
Музей производил впечатление чего-то шикарного, — но каждый экспонат под стеклом, заботливо освещенный как-нибудь по-особенному, — я ненавидел.
Смотрел на калькулятор марки «Ситезен», — и ненавидел его. Потому что видел, как в черноте тоннеля, подсвечивая себе убогим фонариком, бредет сгорбленный человек, с застывшими глазами иллюзорной, пожирающей его ирреальности. Идет, равнодушный ко всему земному, и поэтому не интересующий тоннель, идет и собирает его жалкие подачки, — в которых нет никакого смысла. Нет, — и не может быть.
Смотрел на картину Шишкина «Утро в сосновом бору», — и ненавидел ее.
Смотрел на мячик для развития мускулатуры руки, — и ненавидел его…
— Миш, — подошел ко мне Иван, — что, здесь есть какое-то странное место, где все это находят?.. Они правду говорят?
— Да, — сказал я.
— Мы туда тоже пойдем, посмотреть?
— Наверное, — сказал я.
— Поискать самим можно будет?
— Вряд ли, — сказал я, неохотно, словно бы вытаскивал каждое слово клещами.
— Прямо аномалия какая-то, — восхищенно сказал Иван. — Дай мне волю, я бы сутками из нее не вылазил…
Но экспозиция, слава богу, закончилась. Как не тянула из меня последние жилы, настал и ее конец.
С таким интересом и восхищением разглядывать эти, потрясающие по тупости, и внутренней издевке, составляющей их суть, музейные экспонаты.
Конечно, если самому не побывать там, — ничего понять не возможно…
Народ вывалил на улицу, где была ночь, немного, как всегда, мело, и голоса раздавались иначе, чем в помещении.
Завелись моторы машин.
Маша взяла меня под руку, и прижалась к моей руке.
— Я так давно тебя не видела, даже чуть-чуть забыла, — сказала она. — Знаешь, если бы с тобой что-нибудь случилось, — я бы всех убила.
— И как бы ты воевала со всякими снайперами и автоматчиками? — спросил я, поглядывая на нее. У меня опять, от ее прикосновения, все перемешалось в голове. И я окончательно уже перестал понимать, что такое «хорошо», и что такое «плохо».
Не говоря уже о том, кто прав, а кто виноват.
— Я бы с ними не воевала, — сказала она. — Я бы их убила… Это совсем другое.
Ехать до лифта от музея минуту, легче пройти пешком, — но братья, блин, желают прокатиться.
Колян проводил взглядом отчалившие машины, — счастливо оставаться господа-товарищи. Пусть дорога в Ад вам покажется пухом!..
Он выключил в залах музея свет, закрыл на ключ двери, и присел в кресло, с бутылкой пива.
Жаль, не успел поставить здесь креветочный автомат, тогда бы кайф, вообще, был бы полным.
Немного колотила нервная дрожь, крепости и вкуса пива он не чувствовал, — так, пил, как обыкновенную воду, без настоящего удовольствия. Слово себе дал, — пока не допьет бутылку, с места не тронется. А раз себе слово дал, — значит, так тому и быть. Потому что, слов он на ветер не бросает.
Пустую бутылку он кинул на лакированный пол, — она покатилась по нему, крутясь и ударяясь о ножки мебели.
Часть первая: получи, фашист, гранату!..
Колян привстал, подошел к бару, что-то сделал со стеклянной стенкой, так что та отъехала в сторону, и в стене за ней видно стало другое стекло, с красной кнопкой за ним, в которой виднелось отверстие для ключа.
Колян прихватил полную пивную бутылку и тихонько стукнул ею по новому стеклу, — оно треснуло и рассыпалось.
Достал свою ключевую связку, вытащил из нее небольшой ключик и вставил в красную кнопку. Ну, и повернул там. Чтобы кнопка завелась… Кнопка завелась, теперь ее можно стало нажать.
Колян нажал, — долго не думал. Все о чем нужно думать, он передумал раньше, уважаемые господа-товарищи… А они спросили его, посоветовались с ним, чего он хочет? Может, он отсюда никуда не хочет, может, он к этим местам прикипел. Адовым… Козлы!..
Нажал, и подержал ее немного, — для гарантии…
Странные вещи стали происходить в погруженных во тьму залах музея. Что-то, проснувшейся среди зимы змеей, зашипело под потолками, забулькало, что-то разбилось там, за потолком, и еще разбилось, и еще… Прошла минута, или две, — на потолках музея появился слабый, похожий на дым, пар. Импортная краска стала скукоживаться, превращаться в капли, и, вместе с этим паром, — падать вниз, на любовно выставленные предметы обозрения.
Потолки, в темноте, набухали паром, его становилось все больше, он шипел, — превращая бетон потолков в пустое дырявое сито.
И полилось, через дыры вниз, полилось… Все в музее вздыбилось, ощетинилось в последних предсмертных конвульсиях, и стало превращаться в ничто.
Колян поморщился, — потому что несовместимый с любыми проявлениями жизни запах, стал проникать сюда, и, торопясь, вышел из помещения. На свежий воздух.
