Скоро Новый Год — праздник праздников.

Никого — следом. Значит, не догадались, что он их вычислил. Самоуверенность ребят подвела.

Но скоро — догадаются. Будет — сложней.

Метро…

Скоро Новый Год. Потом — месяц май. Его сорок семь лет.

Сорок семь лет дороги от одной иллюзии к другой. От одного разочарования, к следующему.

Жаль расставаться с кабинетными напольными часами, их маятник так неторопливо, так верно двигался, отрезая ему по кусочку от пирога вечности.

Но часы можно найти и в Греции.

И вернувшись поздно вечером из деревенского кабачка, где было много пива и сиртаки, сесть в глубокое кресло у мерно потрескивающего дровами камина, закрыть глаза и слушать ход других напольных часов, побольше первых, которые тоже будут так же отсчитывать мерно текущее безвозвратно время.

От одной иллюзии до другой.

Что же остается, в конце концов, у человека?.. Вечного?

Ничего…

Все заканчивается, как тоннель заканчивается новой станцией, где стоят на платформе люди, желающие попасть в поезд. Станция — иллюзия, тоннель, где темно, — освобождение от нее.

Например, дружба, — цена которой триста долларов… Цена вопроса.

Есть у ординарного рыбака и мастера по ремонту холодильных установок Михаила Павловича Гордеева закадычный приятель, тоже мастер, — Павел Витальевич Фролов.

Когда Михаилу Павловичу вдруг срочно понадобились триста долларов, тот одолжил их у него. На неделю… И Михаил Павлович честно вернул долг. В — срок.

Но когда к Павлу Витальевичу пришел Гвидонов и предложил за номер телефона его приятеля тоже триста долларов, тот покочевряжился лишь для приличия, — даже угрожать мастеру не пришлось. Стоило тому увидеть три зеленых бумажки, как, так знакомо, заблестели предощущением выгодной сделки его глаза.

Так дешево.

Его, Гвидонова, тоже продавали в разные времена, и за разные суммы. За большие и маленькие. Что здесь удивительного.

Но что остается в результате, — детишки?.. Которые, судя по наблюдениям и собственному давнему опыту, вырастают — и стартуют с родителей, как со стартовой площадки, обжигая их нестерпимо жаром своих разгонных дюз.

Оставляя после себя лишь пепел очередной надежды на вечное…

Лишь бренный металл, и ход часов. Больше ничего.

Так что — только Греция, Греция, Греция… И высокий забор.

На подвальной лестнице Гвидонов разминулся с двумя парнями. Они поднимались, и посторонились, пропуская его.

Гвидонов мельком взглянул на них, — испарина выступила на спине… Опоздал.

Ребята были битые, не спешили, — вот, даже уступили дорогу постороннему человеку. Сделали дело, — теперь смело куда-то гуляют. Докладывать более высокому начальству.

Времени совсем в обрез, но оно еще есть, — время. Правда, счет теперь пошел даже не на часы, — на минуты.

Им спешить было некуда, это Гвидонову нужно было поторопиться.

Он спустился на три или четыре ступеньки вниз, оглянулся, — ребята уже почти на улице, четко выделялись на фоне новогоднего неба и монолитной стены сталинского дома. Они не оглядывались на него, полные сознания выполненного долга, — а зря. Потому что, четыре раза сухо проквакал «Вальтер», и оба парня, завалившись мешками, стали по ступенькам сползать к Гвидонову.

Они тоже, может быть, знали больше, чем это было нужно…

Или параллельное следствие, — еще один «сыскарь», на которого вся надежда, — или следили все-таки за ним, старались, по крайней мере, следить, — а он, профи поганый, ничего такого не замечал.

Но потом, потом, выливать на себя ушаты грязи…

Дверь ЗАО «Нептун» была открыта. За ней неподвижно, с открытым от удивления ртом, сидела диспетчерша. Она смотрела на входящего Гвидонова, не закрывая рта, — словно собралась что-то сказать, но поперхнулась словом, и это состояние никак не покидало ее.

Тут же стояло два мужика. Они были бледны, у одного испуганно тряслись губы.

— Вы кто? — несмело спросил один из них Гвидонова.

Детский сад. И с таким народом мы собрались строить развитое капиталистическое общество. Где нужно уметь улыбаться и одновременно постоять за себя.

Гвидонов не ответил, прошел дальше, — он помнил расположение комнат.

Вторая дверь налево… Он распахнул ее. Павел Витальевич Фролов валялся посреди комнаты с проломленной головой. Кровавая лужа под ним уже была большой, и продолжала пополняться.

Вот скупердяи, пожалели для него бабок, — им легче проломить человеку череп, чем купить его несчастной зеленой бумажкой.

Гвидонов нагнулся над пострадавшим, дотронулся до его шеи, пытаясь нащупать биение сонной артерии, но там ничего уже не билось, или билось так слабо, что пальпированием определить наличие признаков жизни было уже нельзя.

Интересно, торговался приятель Гордеева, чтобы второй раз продать тот же товар дороже, или называл ту же цену?..

Но, впрочем, это уже неважно.

Сотрудники ЗАО «Нептун» были в тех же недоуменных позах, что и с минуту назад. И в тех же местах.

— В скорую позвоните, у вас там человек умирает, — укоризненно бросил им Гвидонов.

На лестнице в подвал разлеглись еще двое умирающих. Но их шеи Гвидонов трогать не стал. Пусть их шеи трогает кто-нибудь другой, с лучшим, чем у него, медицинским образованием.

— Ну, как? — спросил Иван, отойдя на шаг, и озирая вершину кулинарного искусства.

— Хорошо, — вежливо сказала Маша, — мне нравится.

На блюде, над изображением мадонны с голым младенцем, лежали сваренные вкрутую яйца, разрезанные пополам.

— Теперь покрываем это майонезом, а сверху посыпаем мелко порубленным укропом. Ну, как?

— Хорошо.

— Мне. Ты. Не нравишься, — сказал Иван. — Ты — отощала. Ты стала — кожа да кости. Ты что — опять помереть захотела?

Маша встала и подошла к окну, откуда открывался вид на зимний двор. Тополя стояли черные и голые, снег с дорожек счищали на детскую площадку, там он был серый и неприглядный, у подъездов застыли машины. У одной возился в моторе мужик, рядом с мотором, на асфальте, стояла серая коробка аккумулятора. Неба над двором не было, так, какая-то серая плесень, которую и небом-то назвать было стыдно.

— В жизни всегда стараешься делать то, что лучше получается, — сказала Маша, разглядывая типичный дворовый пейзаж среднерусской полосы. — Наверное, человек так устроен… Я, сколько себя помню, занималась рынком. Когда-то давно, когда была совсем девочкой, мы с мамой приехали в гости к дяде, — мы тогда жили отдельно. Он только что купил компьютер, и решил заняться финансовым бизнесом. Мы приехали, он хвастался и тем, и другим. Был он небогатый человек, чтобы купить компьютер и возможность выходить на рынок, продал гараж, — мама говорила, у него был очень хороший полутораэтажный гараж… Взрослые сидели за столом, пили и разговаривали, а я не могла оторвать глаз от монитора, — там стоял тиковый график, на нем, как через увеличительное стекло, правильно видно, как бьется его пульс. Он завораживал, это же живое существо, оно приглашало меня поиграть с ним, я не могла удержаться, — мы сразу же подружились.

Потом дядя потерял свои деньги, продал машину, опять потерял, заложил в банке квартиру, и опять потерял… Все это быстро, чуть ли не за месяц или за два. Мама рассказывала, он ходил весь серый, и одна щека у него все время дергалась. Мы приехали к ним, чтобы как-то утешить, — мама и тетя Нина думали, что он может выпрыгнуть из окна… Мама вспоминает, как я подошла к нему, и тоже стала утешать: «График собирается идти вверх и будет идти до ночи».

С дядей случилась истерика, что какая-то пигалица лезет не в свое дело, где одни трупы и кровь, где серьезные мужики, и серьезные бабки, где мельница, которая перемалывает всех, кто туда попадает, — никого не жалея… И она — туда же.

Потом график пошел вверх, дядя ради своего горького смеха спросил меня, что с графиком случится завтра… Так все началось…

Но дело не в этом.

Я привыкла прятаться в рынке, как в настоящей жизни, от вот этой ненастоящей. Вот в чем дело…