Стиснув зубы, бреду мимо ларька с пирожками. Голод, обычно слабый, идущий фоном, так, что о нем почти забываешь, вдруг вспыхивает, как смоляной факел, и поджигает внутренности. Чертыхнувшись, поворачиваю назад и, не глядя, швыряю "минутку" на прилавок. Успеваю заметить, как блестит она в сумеречном свете - ярче чистого золота - как похожая на ворону старуха сгребает ее в костлявый кулак. Права оказалась Соня, что может быть глупее?

Пирожок безвкусный, как солома, и застревает в зубах. Голод чуть-чуть стихает, но не потому что я наелся. Его заглушает чувство вины. Или я не хозяин своему слову? А может это такая карма - моя карма - постоянно бороться с собой и проигрывать?

Соня... Сонечка... Как мне нужно с тобой поговорить, не завтра, а сейчас, сию минуту. Ведь ты все понимаешь. Твои робкие полунамеки в сотни раз лучше неизвестности и пустоты. И зачем я ушел из кнайпы? Почему не остался с тобой, Соня, ведь это было так легко? На самом деле я прекрасно знаю, почему. Сгущаются сумерки, а ночевать я должен в бревенчатом домике, окутанный сытным запахом кошачьего корма. Таков неписанный закон, правило, которое никто в гадесе не смеет нарушить. Каждый ночует один. Наедине со своими страхами. Наверное, это тоже карма.

Лежу на теплых досках, расслабленный и почти спокойный. Призрачные коты мурлычат мне в уши, а я размышляю о загадках своего прошлого. Почему мне так неприятен рыжий цвет волос? Именно этот морковный оттенок - как у несчастного Петера. Смутно припоминаю какого-то рыжего мальчишку, который бьет меня, и которого я бью по лицу. Мы оба молотим друг друга - ногами и кулаками. Падаем и катимся по школьному коридору подвижным, сердитым клубком, продолжая пинать и лягаться. Или это ложная память? Вполне вероятно, что я дрался в детстве с кем-то рыжеволосым, он мог быть даже моим врагом. Ну и что? Ребяческое соперничество - это ведь так неважно... Во взрослом возрасте от него не остается и следа. Неужели из-за такой ерунды я возненавидел рыжих?

Возможно, надо копать глубже. Это могли быть не просто драки, а систематическое унижение, травля, удары по самолюбию... Мало ли что. Мне вспоминается какая-то давняя боль, детский комплекс, связанный, как будто, с моей внешностью. У меня есть какой-то физический недостаток? Уродство? Торопливо ощупываю в темноте свое лицо. Нос - на месте, и вроде не слишком длинный, но и не курносый. Губы полноваты, но не настолько, чтобы стать предметом насмешек. Ясно очерченный подбородок - такой, кажется, называют волевым.

Хорошо бы раздобыть где-нибудь зеркало... и пусть меня накажут. Все равно. Я хочу, наконец, увидеть себя, узнать себя, разобраться в собственном прошлом и настоящем.

В гадесе не бывает закатов, но иногда облака истончаются, делаясь прозрачнее, и небо по вечерам принимает чуть заметный бронзовый оттенок. Иногда сквозь темно-серую пелену как будто проступают звезды - крупными желтоватыми точками, похожими на рассыпанный в пыли горох. Они не складываются в привычные глазу созвездия, а равномерно усеивают небесный свод. Смотрят вниз, не мигая, то разгораясь чуть сильнее, то слабея, то ныряя в туман... Что они такое, задаюсь вопросом. Может быть, души живых - горящие где-то вдали свечи, которым только предстоит погаснуть. Всему в мире предстоит когда-нибудь погаснуть. Там, наверху, нет ничего вечного. А здесь? Кто знает... Вечность - страшное слово. Человеческий ум не в состоянии его постичь.

Река течет бесшумно - не журчит и не плещет - словно и не течет вовсе, а стоит на месте. Она холодна и тяжела, будто высеченная из гранита, и не отражает звезды. Ее черные, как мазут, воды вообще ничего не отражают. Все, что падает в них - исчезает навсегда.

Мы с Соней идем вдоль берега, окаймленного черными тростниками, и тянем шеи, как болотные выпи, стараясь разглядеть смутные огни на том берегу. На ней, как всегда, короткое серое платье с белым передником, но скромный наряд кажется особенно аккуратным, свежевыстиранным и отглаженным, а собранные в конский хвост волосы пахнут цветами и луговой травой.

- Это обман чувств, - говорит она. - Ты видишь и ощущаешь то, что хочешь видеть и ощущать. На самом деле я просто тень.

Неужели я произнес это вслух? Или моя подруга читает мысли?

- Наверное, то же самое можно сказать о каждом из нас. Ты - тень, я - тень. Все мы тени в этом чистилище.

- Это не чистилище, - возражает она, - а как бы прихожая, в которой гости оставляют обувь.

- Откуда ты знаешь?

Соня улыбается, но в ее глазах - ярких и голубых, как у сиамской кошки - нет улыбки. Они прозрачны, словно небо живых - и светятся в полумраке. Кошки не умеют улыбаться. Зато они хорошо видят в темноте.

- А ты разве не знаешь?

Ее голос хрипловатый и влажный от слез.

- Нет, - отвечаю раздраженно, - не знаю. Я ничего не знаю. Если мертвые могут болеть, то я, вероятно, чем-то болен. Вчера опять купил пирожок у старой мегеры. Потратил твою "минутку" на клочок тумана со вкусом соломы. Если так пойдет дальше, я застряну тут навсегда и никогда не попаду на другой берег.

Соня останавливается и берет меня за руку. Вокруг шумят тростники, чей шепот так похож на человеческий. Кажется, будто мы окружены молчаливой, внимательной толпой.

- Тебе не нужно на тот берег.

- Почему?

Она беспомощно пожимает плечами.

- Я не могу сказать.

- А тебе нужно?

- Да. Я отправлюсь туда... потом. Позже.

- Когда?

И снова она не отвечает.

- И с кем ты отправишься? - спрашиваю ревниво. - С рыжим Петером?

- При чем тут Петер? Я и не видела его с тех пор. Хотя нет... он заходил утром выпить кружечку пива.

- Заходил, значит?

- Да, - Соня усмехается, но как-то отстраненно, словно вглубь себя. - Видишь, не ты один страдаешь по клочкам тумана со вкусом соломы.

Молча бредем сквозь ломкие заросли, которые становятся гуще и гуще. Черные ивы полощут ветви в черной воде. Тростники сменяются кустами, а земля пружинит, как болотная трясина. Ее все плотнее укутывает вечерний туман, и - как будто этого мало - принимается накрапывать дождь. Мы спотыкается о кочки и невидимые корни деревьев и, поддерживая друг друга, крепче смыкаем руки. Наверное, стоит повернуть назад. Начинается топкое место.

Постойте, как она говорила? "Ты видишь и ощущаешь то, что хочешь видеть и ощущать"? А я хочу ощутить под ногами тропинку, и чтобы дождь кончился, а небо умылось звездным светом, и луна чтобы плыла в облаках, будто кусок мыла в радужной пене...

- Эй, мечтатель! - Соня бесцеремонно дергает меня за плечо. - Не повторяй мою ошибку - не требуй от мира больше, чем он может дать. И смотри под ноги.

- А толку смотреть? Все равно ничего не видно. И вообще... что плохого в том, чтобы немного помечтать? Хоть это удовольствие мы можем себе позволить?

Кустарник расступается, и мы выбираемся, наконец, на твердую землю. Небо над нами светлеет - и если немного пофантазировать, можно представить за тучами луну. Хотя ее, конечно, нет.

- За удовольствие надо платить и за мечты тоже. Знаешь, от чего здесь больше всего страдают "новенькие"? От разочарования.

- Ты это уже говорила.

- Да. И повторю, - упрямо хмурится Соня. - Здесь не так уж и плохо. Нет чертей со сковородками и прочей ерунды... Ни у кого ничего не болит. Но люди ждут чего-то невероятного, прекрасного, как в сказках бывает. Намечтают себе загробный мир, а потом оказываются здесь, где все иначе.

Мы оба размышляем над ее словами.

- Не уверен, что кто-то мечтает о смерти, - возражаю я. - Обычно их планы - длиною в жизнь. А что будет там, за порогом, мало кого волнует.

- О, еще как. Мне Петер рассказывал... Ладно, не буду про Петера. Я сама чего только не насочиняла, помню... Пока ты молода и здорова, вроде бы и ни к чему об этом думать. А когда понимаешь, как мало осталось... Начинаешь представлять себе, как все будет... Читаешь разные книги о загробном путешествии души... Хотя и понимаешь, что оттуда не возвращаются, а значит, знать точно никто не может. Вроде как умираешь прежде смерти, вместо того, чтобы насладиться последними часами жизни. Глупо на самом деле.