- И что же ты представляла?

Она задумчиво щурится и кусает губы - и непонятно, то ли смех сдерживает, то ли слезы. Уж лучше смех.

- Как все. Райские кущи и ангелов с арфами в руках.

- Может, на том берегу все это есть?

- Наверное.

Почему я никогда не замечал, как призывно мерцают огоньки на другой стороне? Мне чудится в них что-то от рождественской иллюминации, от морозно сверкающих разноцветных гирлянд. От бумажных китайских фонариков, запущенных в небо. От праздничных латерн с крохотными свечками внутри. От маяков, ведущих корабли мимо рифов... Почему я не могу туда попасть?

Я должен скопить "минутки", решаю, что бы там ни говорила Соня. Одна у меня уже есть - я не пил сегодня пиво. Темнота сгущается, и купить пирожок я не успею. Значит, еще две. Три "минутки" - не Бог весть какой капитал, но для начала неплохо. Дальше легче пойдет. Надо только поспешить со сказкой - а то останусь ни с чем.

Заболтался, болван, и забыл, для чего пришел.

- Ну, давай сюда свою сказку, - смеется Соня.

- Ты все-таки читаешь мысли?

- Нет, это ты думаешь слишком громко.

- Хорошо, пусть так. Слушай. "Сказка о расколотом солнце". На этот раз - короткая, иначе не успею до ночи и нас сожрут чудовища.

- Давай-давай, не тяни кота за хвост, - торопит меня Соня, и я принимаюсь рассказывать.

Это сказка о маленьком смелом народе, который жил в долине семи рек и растил хлеб на своей земле, под своим солнцем. Но вот из-за гор пришли кочевники, вооруженные пиками и саблями. И было их столько, что на каждого землепашца приходилось по десять вражеских солдат и одна боевая колесница, и многие пали в неравном бою. Те же, кто остался, сжигали свои поля и разоряли амбары. Только случай помешал им запрудить семь рек и затопить долину, но солнце, чтобы не досталось врагу, они сняли с неба и раскололи на миллион кусочков размером со свечу. Каждая семья взяла себе один и схоронила - до лучших времен.

Осколок солнца горел одинаково ровно на окне или в темном погребе, в сыром чулане, в сундуке, в печке и даже под ватным одеялом. Он давал свет и тепло, но не поджигал ничего вокруг. На нем можно было сварить обед или вскипятить чайник. То есть, в хозяйстве это оказалась весьма полезная штука.

Негасимые клубочки пламени ценились на вес золота - если не дороже, потому что весить-то они почти ничего не весили. Их передавали по наследству, дарили на свадьбы и юбилеи.

А долина как погрузилась однажды во мрак, так и пребывала в нем. Скудели почвы. Обильные травы сохли и вырождались. Деревья клонились к земле, искривлялись, лысели кронами. На месте некогда тучных лугов раскинулись ни на что не годные пустыри, заросшие колючками. Гибли сады. Реки затягивались красными водорослями, и если бы не темнота, могло показаться, что вместо воды в них течет кровь. Овцы и козы таяли на глазах, а свиньи дичали, превращаясь в хищных и опасных зверей. Но люди и в ус не дули. "Чем хуже, тем лучше", - говорили они и, плюнув на земледелие, занялись охотой и рыболовством. В мутной воде кишмя кишели съедобные пиявки в три пальца толщиной и гибкие, слепые угри, похожие на обрезки садового шланга. Жителей долины не смущали ни темнота, ни холод - ведь почти в каждом доме сияло свое собственное - комнатное - солнышко.

"Да ну их совсем! Никудышные людишки, бесплодная земля, нечего нам тут делать", - решили, наконец, варвары и, помолясь своим богам, укатили на восток. Над главным пустырем долины взвился разноцветный флаг Семиречья. Свобода! К флагу со всех сторон стекался народ - мужчины, женщины, дети... Они шли с непокрытыми головами, неся в ладонях крохотные огоньки - холодные свечи, которые не обжигали, а бережно грели. Несли и ставили их рядом друг с другом, так что получался круг. Искорка к искорке, лепесток за лепестком - на пустыре медленно распускался огромный пламенеющий цветок.

Миллион огненных частичек горели рядом, но не соединялись в светило, не восходили на небо - расколотое солнце, как было, так и оставалось расколотым. Люди молча стояли и ждали. Но вот среди обитателей долины поднялся ропот.

- Ничего не получается... Что не так? Почему ничего не выходит? Кусков не хватает! Кто утаил свой?

Шумело людское море.

Кто-то сказал:

- Это пекарь. Утром, когда все радовались, он что-то прятал в подвал.

- Да! - подхватил второй. - Он не принес свой осколок.

А прочие возражали:

- Принес, но у него в семье было два. Один уже имелся, а другой - приданое невестки.

С кулаками они наступали на пекаря. Бедняга пытался спорить, мол, все, что имел - отдал, а в подпол убирал банку маринованных пиявок, но ему никто не верил. Несчастному быстро заткнули рот, а для верности еще и скрутили руки ивовыми прутьями.

Толпой двинулись к пекарскому дому. Сперва обыскали подвал - выволокли наружу весь хлам, очень смешное и постыдное барахло. Ломаные стулья, гнилые подушки, стол на трех ногах. Какие-то пакеты, сумки, галоши, маленькая деревянная табуреточка, черная от времени и сырости. А еще приличная семья. Все покрошили в лоскуты и мелкую щепку, затем принялись громить этажи. Люльку младенца - и ту не пощадили, разобрали на дощечки, а куда ребенка дели - сами не поняли. Мать вот бегала вокруг, кричала... Ума, должно быть, лишилась.

Ничего не найдя, подпалили дом. Пока он горел, ярко, будто тысяча солнц, казалось, что вот они - осколки. Полыхают сквозь огненную завесу, будто солнечные птицы, рвутся на волю из тугой клетки. Бери их голыми руками. А как опало пламя, видны стали черные угли, россыпи золы, фарфоровые черепки да кошачьи кости.

И снова выкликнул кто-то из толпы:

- Да что пекарь? Нет у него ничего и не было. Пекарь - честный человек. Бедняк - наш брат. А вот мэр...

- Ату его! - всколыхнулась людская масса.

Мэр, конечно, сопротивлялся. В тюрьму, грозил, засажу. Это, говорил, бунт черни, восстание против законности и порядка. Много сказал умных и правильных слов - ничего не помогло. Сожгли и его дом.

Многие в ту ночь лишились крова. Еще недавно уютная и сытая долина семи рек напоминала поле битвы. Всюду развалины и пожарища. А люди, осознав, что усилия их бесполезны, тихо стояли вокруг пустыря и смотрели на свое расколотое солнце.

- А ведь и правда, - подал голос какой-то старичок. - Если разбить посуду, она не срастется сама. Тут нужен специальный клей.

"Клей... - прошелестело по долине. - Какой клей? Нет такого клея, чтобы склеить солнце! А если и есть, мы его не знаем... Все осколки на месте, а толку нет. Видно, жить нам до скончания веков в темноте, ходить с фонарями и есть пиявок!"

Бесконечно длилась ночь. Люди разошлись по домам - у кого остался. Другие пристроились у соседей или сложили времянки из обломков, горелых балок и сухих колючек. Обвисло на древке пропитанное росой знамя Семиречья, а вокруг него горел миллион свечей, целый лес огненных саженцев, колеблемых ветром.

И никто не видел бредущего через пустырь мальчугана лет пяти или шести. Он никуда не торопился, потому что мама его нянчила крохотную сестренку, а папа строил шалаш. Впервые в жизни мальчишке разрешили погулять одному, и вот он шел, и насвистывал песенку, приближаясь к разбитому солнцу, а в ладони у него лежал светлячок.

- Знаешь, - тихо говорит Соня, и черты ее лица расплываются в темноте, - а ведь это как будто о гадесе. У нас нет солнца, может, оно где-то лежит, расколотое... На пустыре, в зарослях чертополоха.

Улыбаюсь ободряюще, хотя и понимаю - моей улыбки она не видит. Туман, плывущий от реки, поднялся выше человеческого роста. Теперь мы друг для друга всего лишь силуэты, неясные, призрачные... Расцепи руки и потеряешься навек в черной, студенистой мути. Заблудишься, растворишься в ночи, станешь болотным огнем, и никогда не найдешь дороги назад.

- Все может быть. Но вообще-то, это всего лишь сказка.