За круглым столом сидели врачи, адвокаты, журналисты, земские и общественные деятели. Лилась беседа, лилось вино, — и вот, от времени до времени, мой глаз стал подмечать какой-то странный прием, неожиданное мгновенное движение. Люди, собравшиеся на этот ужин, почти все без исключения, обнаруживали некую однообразную повадку. То один, то другой, — как мне тогда показалось, — вдруг хватался за нос, чмыхал, потом делал около носа жест, будто что-то утирал. Я сидел, следил и недоумевал. На одну короткую минуту мелькнула мысль: неужели ни у кого из них нет носового платка? Конечно, это подозрение я должен был тотчас погасить. За столом сидели хорошо воспитанные, обеспеченные представители отборной интеллигенции, — разве можно допустить, чтоб они «обходились без помощи платка»? Мое недоумение длилось недолго. Рядом со мной сидел журналист А. Епифанский. Он наклонился к моему уху и тихо, вопросительно зашептал:

— Не хотите ли понюхать?

— Что?

— Ну, известно, что… кокаин.

Как это ни предосудительно для любознательного человека, до тех пор я ни разу не заглянул в эту пропасть, — слышал о кокаинистах, но, кажется, никого из них дотоле не знал. Говорю «кажется» потому, что, в противоположность пьющим, кокаинисты ведут себя, как заговорщики, тщательно и молчаливо скрывая свою сокрушительную, неотвязную страсть, доверяясь только своим, таким же одержимым этой всесильной, непреоборимой пагубой. В этом отношении кокаинисты напоминают только гомосексуалистов. И те, и другие составляют как бы секту, собрание потаенно влюбленных, каким-то особенным, тонко схватываемым нюхом угадывая собрата по влечению, легко и быстро сходясь, и замыкаются в ограде своей страсти, наглухо занавешиваясь от всякого постороннего взгляда. И у кокаинистов и у гомосексуалистов мир делится на две неравные части: мы и они, свои и чужие.

Примечательно: именно Харьков мог похвалиться и гордиться своей интеллигенцией, именно Харьков насчитывал в ней наибольший процент кокаинистов. Но ничего не бывает случайно, зря и невзначай. Так было и тут. Интеллигенцию Харькова завлекла в кокаинные обольщения талантливая и умная актриса, Нина Ивановна Кварталова. В ней была мягкая соблазнительность простоты, пленяло ласковое очарование дружеского, запросто, тона, шалила склонность к приятельским пирушкам. Где может быть легче бездумное совращение слабого друга, огорченной души, гамлетов щигровского уезда, раздвоенно скорбящих интеллигентов, удрученных «столыпинским режимом», мужского сердца, отравленного женской изменой, вздыхающего о потерянной любви? А тут, рядом, сидит, чокается, ворожит интересная актриса, — и вдруг начинает рыться в сумочке, беспечно вытягивает маленький белый пакетик, быстро раскрывает.

— Что это у вас, Нина Ивановна?

Смеется, блестят глаза:

— Не ваше дело!.. Вам вредно…

— А! Догадываюсь…

И пониженным тоном, полушепотом — вопрос:

— Кокаин? Да?

— Ну да… Вам-то что?

— Нина Ивановна, милая, дайте и мне щепотку.

— А вы пробовали?

— В том-то и дело, что нет, — потому и хочу попробовать…

— Нет, это баловство, вам это совсем не нужно.

А как этому человеку не нужно, если в душе у него гремят протесты и восторги, пляшут черти и цветут цветы? И вот первый прием сделан — чрез минутку пред соблазнительницей новый человек, красноречивый до безумья (буквально) и счастливый до утра, со сладким забвением всего на свете, т. е. и ужасного «столыпинского режима», и своей неудавшейся любви.

Моему соседу не надо было очень упрашивать меня, — я охотно пошел навстречу его желанию и, втянув белый порошок, наконец понял, что означали у всех ужинающих манипуляции вокруг носа. В этот вечерь я изведал дурман и ужас кокаина, — первый и последний раз в моей жизни, — да будет благословенна бережливость и заботливость судьбы, отведшей меня от этой удушающей бездны!

Благословляю судьбу потому, что потом мне пришлось увидеть и встретить невероятные терзания, вконец разбитые жизни, зловещие концы, погибших людей. Из них особенно ярко встает в моей памяти одаренный заика, известный спортсмен Сергей Уточкин. Мне довелось его знать в течение нескольких лет, мне пришлось огорчительно следить за его медленным, неотвратимым умиранием, за постепенным, все же быстрым, распадом его личности, души, здоровья, карьеры. Когда-то первый велосипедный гонщик, потом автомобилист, наконец, летчик, Сергей Уточкин поражал своей ловкостью, смелой силой, спортсменской находчивостью. О нем ходили легенды. Действительно, он проделывал головокружительные трюки: на спор съезжал по знаменитой мраморной лестнице в Одессе на автомобиле, брал призы на сумасшедших гонках, один из первых стал строить аэроплан собственной конструкции. Уточкин обладал еще и литературным талантом. Помню одну его прекрасную статью, — в ней он описывал свой полет на воздушном шаре вместе с А. И. Куприным.

Не знаю, откуда и как пришло к нему кокаинное наваждение. Может быть, привычку к этой отраве привила опасность его спортсменских дел, может быть, и этот наркоз был тоже одной из форм его риска, его бешеной игры с судьбой и запретами.

Меня он к кокаину не склонял. Но однажды предложил проделать заманчивый и искушающий опыт.

— Я-а-а ва-ам до-остану… гааа-шишу, — заикаясь, объяснял он мне. — О-оон име-ет замеча-атель-ное свойство. Гашиш все увеличивает почти беспредее-льно. Так вот, ва-ам слее-довало бы наа-писать «Статью под гашишем».

Опыт не осуществился. Гашиша я так и не испробовал. Вспоминаю об этом потому, что разговор происходил тогда, когда Уточкин уже сникал. Временами он заговаривался. Как-то, усадив меня на лихача, он помчался по богатой Маразлиевской улице и, чуть ли не через каждые три дома, останавливал кучера, нервно и спешно спрыгивал с пролетки, тащил за собой меня, вбегал в подворотню и все чего-то, кого-то искал. Не прошло месяца и я узнал, что Уточкина отправили в психиатрическую лечебницу. Впрочем, скоро выпустили, и мы встретились снова. Никогда не забуду его вида, речей, его жалоб на какие-то обиды, на преследователей и врагов, его нервных, беспокойных подергиваний, его вскакиваний, будто каждую минуту ему надо было куда-то устремляться, кого-то догонять, звать и возвращать.

В его мозгу, в его бредовых мечтах возникали поражающие, грандиозные проекты. Из всех этих планов был приведен в исполнение самый неграндиозный: основалось «Кино-Уточкино», — хорошее, но ничем не замечательное кино, где сам Уточкин не играл и уже не мог играть никакой роли, не имел никакого значения.

Он кончил грустно и трогательно.

Огорченный русскими неудачами на войне, нося погоны прапорщика-летчика, в один непрекрасный день, он направился во дворец, к царю, чтоб предложить ему свой план победы, — последний план в своей жизни. Его схватили, заключили в сумасшедший дом, — там он окончил свои дни.

Часто я вспоминаю его глаза, — то расширенные, внезапно загорающиеся, то быстро тухнущие, вялые, совсем мертвые. В моей жизни такие глаза я видел не раз. Всегда они рождали во мне трепет, — предчувствие беды.

Уже нельзя было лечь на подоконник, темно-серый и каменный, с фальшивыми нитями мраморных жил и с обструганным, обнажавшим белый камень краем, о который точились перочинные ножи. Уже нельзя было, легши на этот подоконник и вытянув голову, увидеть длинный и узкий, с асфальтированной дорожкой, двор, — с деревянными, всегда запертыми воротами, сбоку которых, точно утомленно отяжелев, отвисала на ржавой петле калитка, где об нижнюю перекладину всегда спотыкались жильцы, а споткнувшись, непременно на нее ругающими глазами оглядывались. Была зима, окна были законопачены вкусносливочного цвета замазкой, меж рамами стекла округло лежала вата, в вате были вставлены два узких и высоких стаканчика с желтой жидкостью, — и подходя еще по летней привычке к окну, где из-под подоконника дышало сухим жаром, по-особенному чувствовалась та отрезанность улицы, которая (в зависимости от настроения) возбуждала чувство уюта или тоски. Теперь из окна моей комнатенки видна была только соседняя стена с застывшими на кирпичах серыми потоками известки, — да еще внизу, то самое отгороженное частокольчиком место, которое швейцар наш Матвей внушительно называл садом для господ, причем достаточно было взглянуть на этот сад или на этих господ, чтобы понять, что та особенная почтительность Матвея, с которой он отзывался о своих господах, была не более, как расчетливое взвинчивание своего собственного достоинства за счет возвеличения людей, которым он был подчинен.