Нет, конечно, оба не рассчитывали, что эта связь продлится долго, и ничего не обещали друг другу, да и что тут пообещаешь, проснувшись поутру, едва ли вспомнишь имя того, кто лежит рядом. Все было очень хорошо, прощайте; я дам вам свой номер, записывайте, только видите ли, я никогда не беру трубку, даже не знаю, есть ли у меня телефон; все было очень хорошо, еще полчаса, и я мог бы вас полюбить; я непременно дам вам свой адрес на материке, но вы вряд ли станете искать меня, а если и станете, то не найдете, я даже не знаю, где я буду в этом сезоне и буду ли вообще где-нибудь. Не следует затягивать остановку на одну ночь: так недолго и вовсе оцепенеть и застыть; любовь сродни кататонии, эротическая привязанность похожа на паралич, я все это изведал, признавался Эрик, я больше не хочу. А Константин хотел - оттого, что еще не изведал, не понимал, как это бессмысленно и как невыносимо: любить Эрика и быть любимым, то есть - отверженным, отмеченным, замученным; бежать бы прочь от такой любви, сохраняя рассудок и целую кожу, и целую душу, бежать, не останавливаясь, на материк, меняя адреса на ходу, чтобы точно его не нашли, если все-таки вдруг решат отыскать и прикончить. Будьте благоразумны, подружитесь с кем-то другим: Эрик нехорош для вас, вы нехороши для Эрика, и это "не" нельзя вынести за скобки, нельзя уничтожить и сделать Эрика - хорошим, и стать хорошим рядом с ним, для него. Но чем добрее совет, тем легче его не слушать, и незачем слушать то, что не произнесено вслух; Константин обнимал Эрика, вот и все, и нечего бояться, лишь одержимцы ищут в объятиях скрытый смысл и тайные знаки, и предсказывают конец света по брызгам спермы на простыне. Под окнами росли оливы, вдали шумело море; они встали с постели, улыбнулись и попрощались, не надеясь столкнуться снова, и столкнулись тем же вечером или на следующий вечер. Этот остров был так мал, на нем некуда деться.

- Этот остров так мал, что на нем некуда деться. Не думай, что я специально выслеживал тебя. Tænk ikke at jeg forfulgte Dem med vilje.

- Dig. Не надо никаких "De" между нами, так давно уже не говорят.

- Dig. Я не выслеживал, я не надеялся, что ты придешь сюда.

- Но все-таки я пришел.

- Да, как дьявол.

- Почему же как дьявол? - удивился Эрик. - Разве я похож?

- Не знаю, - ответил Константин. - Просто вспомнилось вдруг: "Дьявол угрюм, потому что он всегда знает, куда бы ни шел - он всегда приходит туда, откуда вышел". Не знаю, откуда я это взял, наверно, прочитал где-то. Ты тоже пришел туда, откуда вчера вышел, я не ожидал тебя встретить. Но ты не похож на дьявола, ты не угрюм.

- Ты меня просто еще как следует не знаешь. Я хуже дьявола, гораздо злее, и тебе будет со мной очень плохо. Со мной всем очень плохо, исключений не бывает.

- А может быть, я люблю, когда мне плохо. Может быть, мне это нравится.

- Значит, ты больной мальчик. Пойдем гулять.

Эрик взял его под руку и шагнул вперед, куда угодно, все пути открыты: на перекресток или в переулок, на брусчатку, на бетон, на песок, подальше от людей, туда, где никого наверняка не встретишь. "Остров был так мал", остров уменьшался от лета к лету, хоть площадь его оставалась неизменной: это причуды застройки, побочный урбанистический эффект; нужно было гулять с оглядкой, чтоб не столкнуться с знакомыми - а знакомые, как забывшие, умножали себя не на ноль, а на два и на десять, будто тоже решили составить и заселить весь город. Вообразим, что мы здесь одни, мой друг, вообразим, что мы одни на свете, и проверим, надолго ли нам хватит этой отъединенности и этого уединения, замкнем пространство, ограничив воздух, и будем дышать, пока дышится, будем весело глотать вдвоем сладкий дым и очень долго не умирать от удушья. Нет морфия, давайте курить травку, чтобы успокоиться, ведь травка тоже заглушает боль и уменьшает земное притяжение, и помогает танцевать - легко, так легко, пусть не на сцене, а всего лишь в дансинге, на полу без наката, под лучами прожекторов. Он был очень болен в тот год, измучен и некрасив: щеки ввалились, пересыхали губы. "Я думаю, это будет мой последний сезон", - замечал он и улыбался, когда ему отвечали недоверчиво: "Вы столько лет так говорите, Эрик, перестаньте нас пугать. Неужели вы вправду уйдете?". Нет, я думаю, я просто умру, но вам не стоит об этом тревожиться, это не ваше дело. Как приятно гулять в тени, в холодке, с красивым молодым человеком вроде Константина, не слушая его, не слыша его голоса за шумом моря и олив, за ветром, за криками чаек; как приятно прощаться с ним после прогулки, как после ночи (не все ли равно, идти или лежать вместе), поворачивать домой, не оглядываясь на него, оставляя его позади.

Но если спросить: "Как же вы поняли, Константин, что любите, а не увлечены, что вам пропасть целиком, а не одному коготку?" - отмолчался бы он, солгал или все-таки рассказал, как увяз в любви, как почувствовал, что не выберется? Ни с чем не спутаешь это ощущение, так и смерть - уверяют знающие, умиравшие люди, - не спутаешь со сном (впрочем, это индивидуально, не стоит распространять на всех свой опыт). Он пришел на уже назначенное, будничное свидание, открыл дверь и поднялся на второй этаж: ни одна ступенька не скрипела под ногами, никто не спускался ему навстречу. Дом вдруг стал непрочным и зыбким, стены и пол истончились, превращаясь в бумагу, в японские ширмы: надавишь чуть-чуть - и они прорвутся, впустят песок, свет и чаек. Эрик лежал в постели, скорчившись на боку, в мокрой майке, на потной простыне; Эрик лежал в постели (скороговоркой перечислить детали: на-боку-в-майке-на-простыне-в-поту), прижав ладони к животу, и отчего-то сквозь сомкнутые пальцы не просачивалась кровь. Это аппендицит? - спросил Константин. Это нервы, - ответил Эрик. У него было иссиня-белое лицо - или не у него, не его лицо, покойницкое, неживое. Это нервы, и лучше уйди, мне больно, ты не поможешь. Легче мучиться в одиночестве, стонать, не стесняясь, и думать о смерти, и не сомневаться, что скоро умрешь; лучше уйди, никогда не возвращайся, притворись, что ничего не слышал, не видел, забудь, с кем спал, мало ли таких эриков, найдешь другого. Да я не хочу другого, сказал Константин - не вслух, потому что звук усиливал боль; я хочу тебя, но это тебя не касается, я справлюсь сам, нет, не справлюсь, но помучаюсь в одиночестве. Он промолчал и разулся, лег рядом с Эриком и обнял, не укрывая, не пряча - ни от чего не спрячут такие худые руки, и не согреют, но и без них тепло. Я с тобой, спи, больно больше не будет, сегодня точно не будет, не бойся, я люблю тебя, спи. "Я люблю тебя" проскочило почти незаметно, Эрик и не понял, наверно, ему было не до того, но сам Константин понял, что любит, и даже не успел испугаться. Это не аппендицит, ты мне не поможешь, оставь меня в покое, мне больно, я тебя не люблю, на что ты рассчитываешь, мне от резких звуков, от резкого света еще больнее, а ты лезешь со своей любовью, не трогай меня, мне все надоело, лучше мне умереть. Лучше мне умереть, только и произнес он и погладил Константина по голове, и добавил: не бойся, не сейчас, в следующий раз, и ты этого не увидишь. Боль постепенно стихала - до следующего раза: знать бы заранее, когда он наступит, этот следующий раз - завтра или через неделю, скорее завтра, чем через неделю, и неплохо бы запастись морфием, взять новый рецепт, потому что все запасы вышли, а больше ничего не помогает. Эрик вытянулся во весь рост, задышал свободнее и закрыл глаза, и его утомление вдруг напомнило Константину - странно, почти кощунственно - о другом утомлении, посткоитальном, блаженном: "когда от ласк ты засыпаешь" и так далее, о другом виде освобождения от тела.

- Прости, я тебя напугал. Не обращай внимания, со мной это часто бывает, я привык. Тебе привыкать не надо.

- Когда ты разворачиваешься вот так из клубка, ты похож на ежа, только без иголок.

- На дохлую рыбу. Я думаю, нам не стоит продолжать, со мной никому не бывает хорошо, и тебе не будет.