Сообщили, что сани готовы. Усимацу говорил с Гинноскэ о своих опасениях по поводу дяди и тётки. Ах, как они, наверно, беспокоятся.

— А если слухи о случившемся дойдут до Химэкодзавы, какие осложнения это вызовет! Возможно, что им нельзя будет оставаться в Нэцу. Как быть тогда? — сказал он.

— Тогда и видно будет, — Гинноскэ на минуту задумался. — Попроси позаботиться об этом Охинату-сана. Если твой дядя не сможет оставаться в Нэцу, пусть он переберётся в Симо-Такаи. Ничего другого пока сделать нельзя, как ни беспокойся… Э… ничего, как-нибудь уладится.

— Значит, так и скажи ему.

— Хорошо.

Заручившись согласием Гинноскэ и пообещав Осио по приезде в Токио купить и прислать ей «Исповедь», Усимацу и вдова стали прощаться. Адвокат, Охината, Отосаку, Гинноскэ и гурьба учеников окружили сани. Осио, бледная, вцепившись в руку Сёго, стояла поодаль, провожая Усимацу взглядом.

— Трогай! — подняв кверху руку, крикнул один из учеников.

— Учитель, я вас провожу вот дотуда! — ухватившись за заднюю перекладину саней, попросил другой.

В ту минуту, когда сани уже трогались, примчался младший учитель и потребовал, чтобы ученики шли в школу. И вдова, и Усимацу обернулись, чтобы узнать в чём дело. Передний возчик, вёзший сани с прахом Рэнтаро, а за ним и остальные двое, ослабили мускулы и недоумённо остановились.

— Не лучше ли было бы разрешить им проводить Сэгаву-куна? — сказал Гинноскэ, подойдя к учителю. — Ты подумай. Ученики из любви к своему наставнику пришли его проводить. Разве эти детские чувства не прекрасны? Их надо бы похвалить. А школа их останавливает! Ты поступаешь нехорошо. Брать на себя такое поручение — не делает тебе чести.

— Но нельзя рассуждать и так, как ты. — Учитель почесал себе затылок. — К тому же я вовсе не говорю, что они поступают плохо.

— В таком случае, почему же в школе говорят, что это плохо? — сказал Гинноскэ, пожимая плечами.

— «Уходить с уроков, не подав просьбы, самовольно — это не дело. Если хочешь идти провожать, иди, пожалуйста, но только получи на это разрешение», — так сказал директор.

— Можно подать просьбу и потом.

— Потом? Это уже не будет просьба. Директор опять сердит. Кацуно-кун, как водится, тоже говорит: «Ученики этого класса ужасно хитрые. Если такие вещи будут повторяться, это отразится на престиже школы; учеников, которые не желают соблюдать правила, нужно исключать из школы, хотя бы на время…»

— Лучше бы не относиться ко всему так формально. О чём бы ни шла речь, и директор и Кацуно-кун сейчас же: «Правила, правила!» Пропустить два урока, ну и что же? Что в этом страшного? Им бы самим следовало отпустить учеников. Самим следовало бы предложить им отправиться сюда… И им самим нужно было бы вместе с учениками прийти проводить Сэгаву-сана, ведь всё-таки вместе работали. А они и сами не пришли и ученикам запрещают. Наказывать детей за то, что они без разрешения пришли проводить своего учителя, несправедливо!

Гинноскэ не знал всех подробностей. Оказывается, накануне директор созвал учеников в зал и произнёс речь о причине ухода Усимацу. Он всячески порицал Усимацу, жестоко осуждал его поведение. Он заявил, что нынешняя реформа (директор нарочно употребил слово «реформа») благотворно скажется на будущности школы. Всего этого Гинноскэ не знал. Да, учителя ненавидят друг друга. Зависть как к сослуживцу и презрение как к человеку — эти страшные чувства, сжигающие мир, до последней минуты пребывания в этом городе преследовали Усимацу.

Увидев, что Гинноскэ очень горячится, Усимацу сошёл с саней.

— Послушай, Цутия-кун! Ну, что он может сделать, ведь он всего лишь исполняет поручение, — успокоительно сказал Усимацу.

— Нет, всё это совершенно непонятно! — отмахнулся Гинноскэ. — Подумай, как обстояло со мной. Мои проводы продолжались больше, чем полдня. Если ради меня можно было прервать уроки, то ради Сэгавы-куна это можно сделать с большим основанием.

Гинноскэ обратился к ученикам:

— Можете проводить учителя чуть дальше. Если у вас возникнут неприятности, я потом поговорю с директором.

— Идём, идём! — закричали некоторые ученики, размахивая руками.

— Послушай, я, право, не знаю, как быть, — остановил его Усимацу. — Я благодарен ученикам за то, что они пришли меня проводить, но если это грозит им неприятностями, мне же будет хуже. Достаточно, если мы простимся здесь; они специально пришли сюда, и это для меня очень дорого. Пожалуйста, отошли их обратно в школу.

Усимацу повторил то же самое ученикам, с грустью смотревшим на любимого учителя, и приготовился опять сесть в сани.

— Всего хорошего! — сказал он и кинул последний взгляд на Осио.

За голыми ветвями печальных прибрежных ив простирался Иияма. Тянувшиеся вдоль берега ряды крыш, возвышавшиеся кое-где здания храмов и остатки древних развалин — всё было окутано белой снежной пеленой. Видневшееся в ясную погоду белое здание начальной школы и колокольня Рэнгэдзи теперь были скрыты завесой падающего снега. Усимацу несколько раз оглянулся, глубоко вздохнул, и горячие слёзы невольно покатились у него по щекам. Сани заскользили по снегу.

1906 г.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Симадзаки-Тосон [44] (1872–1943)

занимает в

японской

литературе выдающееся место. Он пользовался славой крупнейшего писателя еще при жизни — с момента выхода в 1906 году романа «Нарушенный завет». Проверка временем укрепила эту оценку: сейчас Тосон — общепризнанный в Японии классик японской литературы нового времени.

Тосон начал свою литературную деятельность в последние годы XIX века. Это было время, когда новая литература только начала формироваться. После незавершенной буржуазной революции Мэйдзи 1867 года в экономике, в политической и социальной жизни страны быстро утвердились и стали развиваться начала капитализма. Начинается перестройка производства, общественной жизни и быта па европейский лад, но в области культуры эта перестройка совершалась медленней. Только в последние два десятилетия XIX века на арену выступила молодая интеллигенция, явившаяся носительницей новых веяний. Прогрессивная молодежь была полна пафоса борьбы с феодальными устоями старой Японии, далеко не полностью сокрушенными революцией 1867 года. Молодая японская интеллигенция стремилась всесторонне приобщиться к европейской культуре, которая в ее представлении должна была помочь строительству новой жизни. Тосон выступает в эти годы как лирический поэт, создатель новой формы свободного стиха. В его поэзии отразился романтический подъем молодой прогрессивной интеллигенции. Однако подъем этот длился недолго, романтические иллюзии рассеивались, сменяясь разочарованием в действительности, представлявшей картину развивавшегося капитализма. Па рубеже XX века, после японо-китайской войны, знаменовавшей переход к империализму, и в условиях подготовки воины с Россией, уродливые экономические сторону капитализма и вызванные им острые социальные противоречия обнаружились особенно ясно. В интеллигенции наметилось расслоение одна ее часть, связав себя с капиталом, пошла к нему в услужение, другая, лучшая, вступила на путь борьбы. Именно в годы непосредственно предшествовавшие войне с Россией, зародилось первое значительное общественное демократическое движение — «хэнмин-ундо» — «движение простых людей», достигшее наибольшей силы во время самой войны, в значительной мере под влиянием событий 1905 года в России. Тогда же в Японию впервые проникли идеи социализма, появился перевод «Коммунистического манифеста

»

. Развивается рабочее движение, быстро установившее связь с передовыми в то время рабочими организациями западного мира. Началась деятельность Катаяма Сэн[45].

Еще с конца XIX века в японской литературе одно за другим стали появляться произведения, в которых делается попытка реалистически показать действительность, но на большинстве их лежала печать подражательности западным образцам, они страдали приспособленчеством к очередному литературному течению, им не хватало идейной глубины и художественности.