Погребальный обряд тоже был прост. Для людей, исполненных скорби, однообразные звуки гонга и барабана были подобны траурной музыке, а монотонное чтение молитв звучало надгробным плачем. Поклонились гробу, похлопали в ладоши,[20] воскурили благовония — вот и всё. Кое-кто стал расходиться. Гроб опустили в могилу. Рядом высился холм земли. Последние полевые ромашки были смяты и затоптаны ногами людей.

Присутствующие на погребении один за другим бросали на гроб пригоршни земли. Дядя и Усимацу тоже бросили по горсти. Потом кто-то взял лопату и стал засыпать могилу. Комья земли с глухим стуком падали на крышку гроба, словно где-то обрушилась скала, и сразу дохнуло резким запахом сырой земли, повеяло невыразимой печалью. Усимацу стоял неподвижно, неотрывно глядя в могилу, пока над нею не вырос маленький холмик. Единственное, что ему осталось от отца, — это завет «Храни тайну!». До последнего вздоха внушал он ему свою волю, а теперь погребён глубоко в землю, вот его могила, и его больше нет.

Похороны прошли благополучно. Попросив позаботиться обо всём остальном владельца пастбища и оставив сторожку на попечение младшего пастуха, Усимацу с дядей собрались домой в Химэкодзаву. Усимацу пытался унести с собою чёрную кошку отца, но она не давалась. После смерти отца она ничего не ела, не отзывалась на зов и всё время жалобно мяукала под полом сторожки. Может быть, она тоже тосковала по умершему хозяину? Её жалели. Скоро наступят холода, чем она будет тогда кормиться в горах?

— Жалко — совсем одичает, — сказал дядя.

Присутствовавшие на похоронах один за другим расходились. Молодой пастух, которому поручили сторожку, пошёл проводить их до холма, где находился загон для скота. Грустно светило ноябрьское солнце, пастбище Нисиноири казалось на редкость пустынным и мрачным. Кое-где зеленели невысокие сосны. Горные азалии, буйно разросшиеся на пастбище, и те поникли от мороза. Всё кругом, казалось, наводило на грустные думы о смерти.

Усимацу молча брёл по узенькой тропке среди невысоких гор, согнувшись под тяжестью своего горя. Он вспоминал, как три года назад посетил эти места в конце мая. Как раз в это время у скота чешутся рога. Тогда все эти увядшие, почерневшие от мороза азалии пестрели красными и жёлтыми цветами. Помнится, ему повстречались дети, собиравшие папоротники. Кругом слышалось воркование диких голубей. Лёгкий, приятный ветерок доносил аромат горных лилий, свидетельствуя о начале раннего лета. Отец, указывая на сочную зелень, покрывавшую холмы, говорил, что Нисиноири — благодатное место для скота: здесь животные излечиваются от многих болезней, потому что едят свежую траву, лижут соль и пьют воду из горных речек. Он рассказывал много интересного о повадках скота: о том, как животные объединяются по породам, о том, что при слиянии стад происходит испытание боданьем и что у животных существуют свои способы воздействия друг на друга, что в стаде непременно отыскивается корова, которая становится как бы королевой. Усимацу вспоминал, с каким увлечением он слушал тогда эти рассказы.

Хотя отец укрылся от людей и коротал свои дни в глуши гор Эбосигадакэ, но в душе он всю жизнь лелеял честолюбивые мечты. Этим он и отличался от своего брата, лишённого каких бы то ни было желаний. Отец всегда негодовал по поводу существующих нравов и своей несчастной судьбы и решил, раз ему нельзя пробиться в жизни, лучше уединиться в горах. И если ему самому не удалось добиться того, чего он хотел, то пусть, по крайней мере, удастся его сыну. «Держись крепко, — говорил отец, — не отказывайся от намерения выйти в люди, даже если солнце взойдёт на западе и сядет на востоке! Иди вперёд, борись, добивайся!» — В этих словах был весь отец.

Теперь, думая о том, каким одиноким был отец, Усимацу с ещё большей силой ощутил ту надежду и страсть, которые отец вкладывал в свой завет. Единственный завет его жизни — «Храни тайну!», его последний предсмертный вздох и неожиданная кончина глубоко потрясли молодого человека. О, смерть безмолвна! Но у потрясённого Усимацу она вызывала гораздо больше тягостных раздумий, чем если б он услышал тысячи слов.

Они дошли до загона, и Усимацу увидел то, что было делом жизни отца: на обширном горном плато паслось огромное стадо. Коровы бродили, пощипывая сочную траву, или лежали под соснами; в восточной части плато за частоколом содержались молодые, ещё безрогие телята.

Усимацу обошёл загон. Пастух разжёг из хвороста и сухой травы костёр. Как раз здесь дядя и дожидался Усимацу. Мужчины и женщины, сидевшие вокруг костра, накануне всю ночь не спали, да и на похоронах пришлось потрудиться, так что многие очень устали. Они расселись вокруг и, полусонные, с удовольствием вдыхали пряный запах тлеющих листьев. Дядя поднялся и высыпал на камни две мерки соли.

— Надо угостить на прощание коров! — сказал он. При мысли о том, что всё это — питомицы отца, Усимацу посмотрел на них с нежностью. Увидев соль, крупная чёрная корова, помахивая хвостом, приблизилась к людям. Поводя ушами, подошла другая, коричневая, с белыми пятнами на лбу и брюхе. Несколько молодых тёлок, напуганные присутствием незнакомых людей, жалобно мычали, раздувая ноздри, но не отваживались подойти ближе к любимому лакомству. Потом, осмелев, сделали несколько шагов вперёд с таким видом, точно хотели сказать: «Лизнуть-то хочется, да здесь какой-то подозрительный народ». Дядя засмеялся.

— Что ж, это неплохие товарищи. С ними и в горной глуши жить можно.

Усимацу и другие тоже улыбнулись. Распростившись со всеми, ещё раз поклонившись месту вечного упокоения отца, Усимацу отправился домой. Позади остались вершины Эбоси, Цунома, Адзумая, Сиронэ. Проходя мимо храма Фудзи-дзиндзя, Усимацу обернулся и посмотрел в ту сторону, где находилась могила отца, но над пустынным плоскогорьем не было видно ничего, кроме тоненькой струйки подымающегося к небу дыма.

Слух о неожиданной смерти пастуха в Нисиноири немедленно достиг селения Нэцу. Склонность к преувеличению присуща людям издавна, а то, что покойного смертельно ранил бык, особенно поражало воображение любопытных, поэтому повсюду только и судачили об отце Усимацу. Суеверные люди сразу же решили, что в предыдущем рождении[21] он, должно быть, совершил страшный грех. Строились разные догадки насчёт его прошлого: одни говорили, что он переселился с пастбищ Минами-Саку, другие, — что он родом из провинции Каи, но были и такие, кто утверждал, что он потомок самураев из Айдзу и тому подобное. Только никто не знал и даже не предполагал, что он был в Коморо старшиной посёлка «этa».

На следующее утро, по обычаю, в семье дяди было устроено угощение для тех, кто помогал им во время похорон, после чего Усимацу вместе с дядей обошёл односельчан и поблагодарил их за внимание и участие. Дома осталась одна тётка. После обеда стало совсем тепло; солнце щедро лило свои лучи на грядки лука во дворе, на галерейку, где выставлены были для проветривания арбузы. Куры весело кудахтали, безнаказанно ощипывали у забора цветы, забегали на циновки в комнату. Тётка, присев у стока для воды, чистила котёл; она не заметила, как к ней подошёл какой-то господин.

— Скажите, пожалуйста, здесь живёт Сэгава-сан? — вежливо спросил он.

На лице тётки отразилось удивление: перед ней стоял совершенно незнакомый человек. Сняв повязанное вокруг головы полотенце, она поклонилась:

— Да, мы Сэгава. Извините, а вы кто будете?

— Меня зовут Иноко, — представился господин. Узнав от тётки, что Усимацу скоро вернётся, Рэнтаро решил подождать его здесь, если позволят, и в сопровождении хозяйки, пригибаясь, прошёл через низенькую дверь внутрь крытого соломой домика.

Когда-то Рэнтаро находил прелесть в деревенской жизни. Он с любопытством оглядел закопчённые стены и присел, словно для него не было ничего приятнее, чем беседовать у очага. Как принято у крестьян, от входной двери домика до чёрного хода шёл сквозной коридор. Там вперемежку стояли мешки с углём, вёдра с соленьями и всевозможная крестьянская утварь. В углу лежала куча не очищенного от земли картофеля. Очаг находился у самого входа, запах дыма придавал этому невзрачному жилищу ощущение уюта. На стенах висели старые календари и выцветшие картинки.