— Не надо так горячиться, — стал успокаивать его Гинноскэ.

— Я вовсе не горячусь, — отмахнулся Усимацу.

— Да, но этот самый Иноко Рэнтаро ведь «этa»? — с усмешкой сказал Бумпэй.

— Ну, и что же? — огрызнулся Усимацу.

— Из существа такой низкой расы не может выйти ничего порядочного.

— Существа низкой расы?

— Да, существа презренной породы. Эти люди, способные на всякие извращения, кто они, по-твоему, если не существа низкой расы? А ещё втираются в общество и разносят такие идеи — нет, это недопустимо! Возиться с сырыми кожами да помалкивать — это больше подходит таким господам.

— Выходит, что Кацуно-кун человек просвещённый, благородный, а Иноко-сэнсэй — дикарь, существо низкой расы? А я до сих пор думал, что и ты, и он одинаковые люди.

— Да перестаньте вы! — уже сердясь, сказал Гинноскэ. — Разве можно так спорить?

Но Усимацу и слушать не хотел.

— Очень даже можно! Я говорю серьёзно. Вот послушай. Кацуно-кун утверждает, что Иноко-сэнсэй дикарь, низкое существо. И он совершенно прав. А я заблуждался. Да. Ему бы, как считает Кацуно-кун, возиться с сырыми кожами да помалкивать. Поступай он так, держи язык за зубами, он не нажил бы чахотки. А этот безумец, пренебрегая здоровьем, вступил в борьбу с обществом! Люди просвещённые, благородные занимаются воспитанием детей, педагогикой и тому подобным в расчёте на возможность украсить свою грудь почётной медалью. А несчастным дикарям, существам низкой расы, таким, как Иноко-сэнсэй, подобные успехи и во сне не снятся. Они ведь с первых своих шагов готовы к тому, что исчезнут из жизни, как роса в поле. Они вышли на битву жизни, готовые на смерть. Разве пламень, горящий у них в груди, не говорит об их печали и мужестве?

Дрожа всем телом, Усимацу засмеялся, обнажая верхний ряд зубов, но смех его был похож на рыдание.

Долго сдерживаемое напряжение прорвалось. На лбу у него выступила испарина, щёки подёргивались, от негодования и боли краска залила его суровое лицо, и он казался сейчас воплощением мужественности и решимости. Гинноскэ с изумлением смотрел на товарища — он давно не видел его таким. Казалось, после долгого сна пробудилась юная, могучая душа Усимацу.

Так как собеседник его молчал, то и Усимацу прекратил разговор. Бумпэй, видимо, всё ещё не мог справиться со своим возбуждением. Он прекрасно понимал, что, намереваясь жестоко отделать Усимацу, сам оказался побитым, и от сознания собственного поражения презрение и злоба ещё отчётливей отразилась на его лице. «Паршивый «этa»!» — говорил его полный ненависти взгляд. Он отвёл к окну учителя первого класса младшего отделения и шепнул ему:

— Ну, что ты скажешь о нашем разговоре: разве Сэгава-кун не выдал себя с головой?

Младший учитель только что кончил свой рисунок. Всем было интересно посмотреть, что получилось.

Слух о том, что адвокат Итимура и Рэнтаро, несмотря на сильные снегопады, приезжают в Иияму, дошёл и до Усимацу. Сторонники Такаянаги всполошились и с новой силой стали готовиться к бою. Посещение избирателей, распространение агитационных предвыборных листовок, тайная вербовка голосов велись неустанно. Говорили также, что на помощь сторонникам Такаянаги уже прибыла в Иияму шайка соси.[38] Приближались решающие дни предвыборной борьбы.

Наступила очередь дежурства Усимацу и Гинноскэ, и они остались вдвоём в школе на ночь. Гинноскэ, вспомнив, что у него неотложное дело, ушёл и задержался до позднего вечера. Он не вернулся, журналы и ключи остались у Усимацу. Усимацу, полный ни на минуту не оставлявшей его тревоги, при всякой возможности, оставшись один, в изнеможении валился на циновки и предавался своим думам. Зимний день прошёл в мучительном беспокойстве. Когда за окном раздался звон колокола Рэнгэдзи, возвещавший заход солнца, в сердце Усимацу возникла новая тревога: что будет с Осио?.. Если решение окусамы станет известно Осио… а может быть, оно ей уже известно… Как отнесётся к этому молодая девушка? Разве она может сидеть сложа руки? Но каково ей будет вернуться домой к мачехе?

— А что, если Осио-сан не переживёт этого?.. — Когда ему вдруг пришла в голову эта мысль, его охватило отчаяние.

А Гинноскэ по-прежнему не возвращался. Облокотившись на стол у самой лампы, Усимацу думал об Осио. Долго он, погруженный в свои думы, одиноко смотрел на огонь, и мало-помалу им овладела усталость. Так, сидя за столом, он незаметно уснул.

И тут вошла Осио.

«Ведь я в школе? Как же могла оказаться здесь Осио? — удивился Усимацу. Но его сомнения тотчас же рассеялись: — Значит, Осио хочет о чём-то поговорить со мной», — догадался он. Эти нежные глаза… Он взглянул в глаза девушки, и они сказали ему всё, что у неё было на сердце. Отчего он добр только к её отцу и брату, а к ней самой так безучастен? Отчего, хотя они живут под одной кровлей, он не сказал ей ни одного ласкового слова? Отчего он не говорит то, что вертится у него на кончике языка, отчего замкнулся в своём горе и не понятном ей страхе?

Эти сладостные минуты вдруг прервал приход Бумпэя. Он стал озабоченно звать Осио, потом схватил за руку смущённую девушку и силой увлёк её за собой.

— Кацуно-кун, подожди! Разве можно так! — пытался удержать его Усимацу. Бумпэй оглянулся. Их взоры скрестились, словно молнии.

— О, Осио-сан, я вам расскажу кое-что интересное, — и Бумпэй, склонившись над её ухом, всем своим видом доказывал, что шепчет ей страшную тайну Усимацу.

— Стой, зачем ты ей это говоришь?

Усимацу бросился к ним… и проснулся… Так это был сон. Он очнулся, и у него отлегло от сердца. Но впечатление от сна ещё оставалось, и страх всё ещё не проходил. Он обвёл взглядом комнату — здесь не было ни Осио, ни Бумпэя. В этот момент дверь отворилась, и со свёртком под мышкой вошёл Гинноскэ.

— Уже поздно! Сэгава-кун, ты ещё не спишь? Давай укладываться и, лёжа, поболтаем с тобою. — Гинноскэ скинул и повесил на крючок пиджак, снял и положил на стол воротничок, отстегнул подтяжки.

— Ну вот, скоро нам и расставаться, — сказал он. Комната в восемь циновок, где столько раз, лёжа рядом, друзья проводили в разговорах всю ночь своего дежурства… Она навела Гинноскэ на грустные мысли о предстоящей разлуке. Оставшись в нижнем белье и не переодеваясь в ночное кимоно, он забрался в постель под одеяло.

— Значит, последнюю ночь я провожу в этой комнате с тобой! — сказал он со вздохом. — Это последнее моё дежурство…

— Да… Ты уезжаешь, — отозвался Усимацу. Он тоже уже лежал в постели.

— У меня такое чувство, точно мы с тобой опять в семинарском общежитии. Отчего-то всё вспоминается прошлое — то время, когда мы с тобой вместе учились. Интересно, как сложилась судьба наших прежних товарищей? — Гинноскэ немного помолчал, а потом заговорил: — Вот что, Сэгава-кун, я давно уже хочу тебе кое-что сказать.

— Мне?

— Послушай, нельзя так замыкаться в себе, как ты это делаешь, нехорошо. Глядя на тебя, только и остаётся думать, что у тебя какое-то большое горе и ты один его в себе носишь, один им мучаешься. Это ясно без слов. Но я за тебя тревожусь. Если у тебя есть горе, почему ты не поделишься им со мной? Разве я, твой друг, не помог бы тебе? Что с тобой происходит? — участливым тоном продолжал Гинноскэ. — Ты, вероятно, думаешь, что раз я начинающий учёный, раз я постоянно с головой ухожу в свои занятия, то не способен тебя понять? Но я вовсе не такой чёрствый. Я не бессердечный человек, способный с усмешкой поглядывать со стороны, как другой страдает.

— Странные вещи ты говоришь! Никто и не думает называть тебя бессердечным, — сказал Усимацу, повернувшись ничком.

— В таком случае расскажи мне.

— Что рассказать?

— Я не думаю, чтобы тебе нужно было таиться от меня. Оттого, что ты всё держишь в себе, твои страдания только усугубляются. Видишь ли, я одно время только и знал, что занятия, вот и смотрел на вещи слишком аналитически. Но теперь я смотрю глубже. Я прекрасно понимаю твоё душевное состояние. Понимаю, почему ты перебрался в Рэнгэдзи, почему ты уединяешься в своём горе, мне теперь всё ясно.