— Поезд основательно опаздывает, — заметил Рэнтаро.

Усимацу вздрогнул и, словно опомнившись, стал стирать начертанные ногой знаки. Школьник, который неподалёку наблюдал это, отвернувшись, смущённо засмеялся.

— Кстати, Сэгава-кун, я хочу знать твой адрес в Иияме, — сказал Рэнтаро.

— Я живу в Рэнгэдзи, в Атаго-мати.

— Рэнгэдзи?

— Да. Мой почтовый адрес такой: уезд Симо-Миноти, город Иияма, Рэнгэдзи. Этого достаточно.

— Ага. Хорошо, — сказал Рэнтаро и улыбнулся. — Видишь, это между нами: может случиться, что я заеду к вам.

— К нам, в Иияму? — Глаза Усимацу заблестели.

— Да, возможно. Но сначала я объеду уезды Саку и Тиисагату, потом заверну в Нагано. Так что, понимаешь, я наверняка не могу сказать. Если же заеду в Иияму, то непременно загляну к тебе.

Послышался гудок паровоза. Выпуская клубы чёрного дыма, к станции приближался длинный поезд на Наоэцу. Торопливо сбежались станционные служащие, смазчики с испачканными лицами, в промасленной одежде. Появился начальник станции. Поезд остановился, и толпа хлынула к вагонам. Из многих окон выглядывали пассажиры. Наскоро простившись с Усимацу, жена Рэнтаро и адвокат устремились в вагон.

— Ну, до свидания, — сказал Рэнтаро, сердечно пожимая ему на прощание руку, и вошёл следом за ним в тот же вагон. Станционный служитель захлопнул за ним дверь. Стоявший рядом начальник станции высоко поднял правую руку, и не успел раздаться его сигнальный свисток, как поезд тронулся и покатился по рельсам. Жена Рэнтаро высунулась из окна и ещё раз кивнула Усимацу; она была так бледна, что это невольно врезалось ему в память. Фигуры пассажиров заколебались и как тени проскользнули мимо. Усимацу долго, как потерянный, стоял неподвижно. Учитель уехал!.. Когда он осознал это, поезда уже не было видно. Остались только клубы белого дыма, стлавшиеся низко над землёй, но вот уже и они разлетелись на клочья, рассеялись по ветру и, растаяв в зимнем небе, исчезли.

Отчего человек не может выразить свои чувства так, как он хочет? «Сегодня, именно сегодня!» — не раз и не два твердил он себе, намереваясь всё рассказать учителю, но так ничего и не сказал… В груди Усимацу теснились страдания и страх. С печальными мыслями возвращался он той же дорогой в Нэцу.

Седьмой день после смерти отца прошёл благополучно. Сходили на могилу, отслужили молебен; под конец тётка устроила поминальное угощение. Хотя все они изрядно устали, дядя с тёткой, покончив с обрядами, облегчённо вздохнули. Но у Усимацу по-прежнему было тяжело на душе. Впечатления от личной встречи с Рэнтаро оказались куда сильнее, чем от чтения его книг. Иногда Усимацу одиноко бродил по скалам Тиисигаты, размышляя о своей жизни. Шагая по покрытым увядшей листвой холмам Нэцу, вдоль долины Химэкодзава или по полям, прислушиваясь к многоголосому хору птиц и наслаждаясь мягким светом ноябрьского солнца, он чувствовал, как в нём с новой силой бурлит молодая кровь. «Да, да, во мне дремлет сила, — думал Усимацу. — Только она скрыта где-то внутри и не знает, как и когда ей вырваться на волю. О, природа утешает и ободряет! Но она не указывает дороги. И ни поля, ни холмы, ни долины не способны ответить на его вопросы». Однажды Усимацу получил два письма. Оба из Ииямы. Одно было от Гинноскэ. Характерный для него стиль, та же манера обстоятельно изъясняться, как в устной беседе. Сначала шли всякие утешения, затем сообщались новости из Ииямы. Гинноскэ писал обо всём, что приходило ему на ум: сообщал, какие ходят толки о директоре, съязвил по адресу Бумпэя: «К несчастью, у меня нет дядюшки — окружного инспектора», — и ещё много всего в таком же роде. Потом выразил недовольство положением учителей, повозмущался тем, что при нынешней постановке школьного дела молодому учителю невозможно по-настоящему применить свои способности. Хорошо, что в учительской семинарии он долгое время работал под руководством преподавателя естествознания, и теперь ему представляется возможность перевестись на должность ассистента в агрономический институт. Так что в самом недалёком будущем он сможет наконец посвятить себя изучению ботаники. «Поздравь меня, я так рад», — писал Гинноскэ.

Письмо товарища разбудило таившиеся в душе Усимацу честолюбивые мечты. Конечно, в семинарию Усимацу поступил, как и многие его товарищи по школе, для того чтобы обеспечить себе в будущем какой-то постоянный источник существования, и, конечно, должность учителя начальной школы удовлетворения ему не приносила. Гинноскэ повезло, у него благоприятно сложились обстоятельства. Обычно же, перед молодым учителем, закончившим семинарию, есть два пути — либо в течение десяти лет тянуть лямку в начальной школе, либо поступить в учительский институт. Поэтому, едва окончив семинарию, Усимацу стал подумывать о продолжении образования. Если бы он сразу же подал тогда заявление, возможно, теперь уже был бы студентом института. Но, будучи выходцем из «этa», он всё никак не решался. Его постоянно мучили сомнения. Допустим, рассуждал он, я окончу учительский институт, стану преподавателем средней школы или учительской семинарии, и вдруг со мной случится то же, что с Рэнтаро, — что тогда? Как бы высоко я ни поднялся по служебной линии, меня будет всегда преследовать страх. Нет, лучше укрыться где-нибудь в глухой провинции, вроде Ииямы, и терпеливо ждать, когда истечёт десятилетний срок обязательной службы. А тем временем исподволь заниматься и готовить почву для переключения на какой-нибудь другой вид деятельности. Если бы не его происхождение, он бы не отстал от других. Усимацу вздохнул и с завистью подумал о судьбе Гинноскэ.

Второе письмо ему написал Сёго по поручению учеников четвёртого класса старшего отделения. Письмо с выражением соболезнования было написано неуверенной рукой и точь-в-точь так, как учили в школе. «В Нэцу, Сэгаве-сэнсэю, от Кадзамы Сёго» — стояло в конце. В уголке мелким почерком было приписано: «Р. S. Поклон от сестры из Рэнгэдзи».

— Поклон от сестры… — повторил вслух Усимацу и почувствовал в этих словах что-то невыразимо дорогое. Он вышел в сад и погрузился в мечты об Осио.

Памятный ему яблоневый сад… Прежде тоненькие молодые деревца превратились в большие с толстыми стволами деревья; некоторые были так изъедены червями, что в них едва теплилась жизнь. Листья уже облетели, и обнажённые тонкие ветви, низко нависшие над землёй, плотно переплелись между собой. Во всём чувствовалось приближение зимы. У ног Усимацу лежали длинные тени деревьев. Под деревьями, зарывшись в пыли, дремали куры. За яблоневым садом виднелась соломенная крыша — дом родителей Оцумы. Дом, куда он часто бегал играть в детстве. Над ним вился голубой дымок. Сердце Усимацу наполнилось вдруг нежностью.

— Поклон от сестры… — шептал он, прогуливаясь по саду.

Радостные воспоминания незаметно овладели им. Давным-давно, ещё мальчиком, он играл здесь со своей подругой Оцумой. Здесь, в тени свежей листвы, они укрывались от людских глаз. Здесь они шептали друг другу признания в первой любви. Здесь они, забыв обо всём на свете, во власти чистого чувства, бродили по дорожкам.

Так, вспоминая прошлое, Усимацу заметил, что мысль его переходит от Оцумы к Осио и от Осио снова к Оцуме. Нельзя сказать, чтобы они были похожи друг на друга. Нет, они отличались и по возрасту и ещё более по характеру и внешности. И уж никак нельзя было уподобить их сёстрам. Но, как ни странно, думая об одной, он непременно вспоминал другую.

Если бы не горькое сознание, что он «этa», он не тосковал бы так по людям! Он не сожалел бы так и о своей безвременно ушедшей молодости. Томясь по радостям жизни, он не мучился бы так сильно. Тяжкая судьба стала препятствием на его пути, и чем больше он ощущал непреодолимость этого препятствия, тем сильнее закипали в его груди гнев и боль. Когда-то Оцума, прогуливаясь с ним в яблоневом саду, говорила ему сладкие как мёд слова только потому, что она не знала о его происхождении. Стала бы хоть одна девушка улыбаться ему, если бы знала, что он «этa». При одной мысли об этом Усимацу охватывало отчаяние, а вслед за ним рождался протест. Чувства нежности и боли слились воедино и разрывали ему сердце. Громкое кудахтанье кур вывело Усимацу из задумчивости.