Твердила о том, что мир сошел с ума, и борьба с террориз­мом как каток — давит правых и виноватых. Тасмине прихо­дится выбирать, и она выбирает отца. Конечно, хотелось бы уехать

вместе с Ксаном, но у нее дурные предчувствия, она боится

, что все рухнет.

После ухода Тасмины Ксан заснул и встал поздно. Время шло

к полудню, солнце пробивалось сквозь плотные шторы.

Он вышел прогуляться по ухоженной территории поместья.

Можно было подумать, это — оазис красоты и счастья. Му­дрено найти такой среди диких просторов Читрала. По лу­жайкам бродили толстые овцы, в прудах плескались сытые лебеди

и гуси, а на клумбах росли цветы.

Вскоре к нему присоединился Юсуфзай, обронивший, что утренний

моцион — отличная штука. Ксан поинтересовался, где Тасмина

и получил сухой, краткий ответ: «Любит поваляться в постели

». От дальнейших расспросов Ксан воздержался. После завтрака

он предложил выйти за пределы поместья, и Юсуфзай не

возражал. Дом находился на возвышенности, внизу видне­лась долина — крошечные домики, поля, дороги, по которым передвигались

телеги, запряженные буйволами. Среди каме­нистых пустошей попадались клочки плодородной земли. Там росли

араукарии, лиственницы, тюльпановые деревья. Распро­стер ломаные ветви бересклет, поблескивая алыми ягодами.

В сотне шагов от ворот им повстречался оборванец, со­биравший сухие ветки. На правой руке у него не хватало трех пальцев

, левая, ниже локтя, заканчивалась культей. Был он скособоченный

и жался к земле.

—   

Скрипишь, Фарук? — спросил Юсуфзай.

Калека не ответил, сосредоточенно занимаясь своим де­лом. Культей подцеплял ветку или кусок дерева, а указатель­ным и большим пальцем другой руки ловко увязывал собран­ное в охапку.

—   

Ах, умелец! — Юсуфзай пнул несчастного ногой в бок.

Тот упал ничком.

—   

Вставай, не притворяйся.

Фарук, шатаясь, поднялся на ноги.

—   

Думаешь, я тебя ненавижу? — На лице Юсуфзая мель­кнула странная гримаса. — Я люблю тебя. Ты часть моей жиз­ни, моего прошлого, как же я могу тебя ненавидеть?

Калека, до того времени прятавший лицо, посмотрел на Юсуфзая

. Шелушащаяся кожа, воспаленные веки. Однако глаза

на удивление ясные, взгляд уверенный. Словно обо­рванец знал что-то важное, и это знание давало ему извест­ное превосходство.

—

Ты прав. У нас тобой одна судьба, сааб, хоть я жалкий урод

, а ты всемогущ.

Они вернулись в поместье. Ксан попытался выяснить,

кто такой Фарук, но Юсуфзай отмолчался. В остальном на его

любезность трудно было пожаловаться: Ксана принима­ли как дорогого гостя. После обильного завтрака они устро­ились в плетеных креслах, потягивали пиво, болтали.

—

Уединение, нетронутая природа, — говорил хозяин, —

ради этого сюда стоит приезжать.

—   

Люди порой утомляют. С ними у вас непростые отно­шения.

—   

Вам захотелось узнать, кто этот калека. — Запрокинув голову

, отец Тасмины допил пиво. Кадык заходил ходуном под

дряблой кожей. — Шестьдесят один год назад здесь всем заправлял

глава местного племени, Шер Мохаммад Юсуф-

зай. Моя мать была

лаунди,

наложницей, ее продали Шер Мо

хаммаду за долги. Что ее ждало: жизнь в четырех стенах (за

пределы поместья выходить запрещалось), выполнение до­машней работы, а также обслуживание мужчин. Рождались

дети, одним из них был я.

Юсуфзай словно позабыл о присутствии Ксана: его взор

был устремлен в прошлое.

—   

.Хотя я не принадлежал к числу законных детей Шер Мо

хаммада, мне не на что было пожаловаться. Я был мальчиком,

значит, будущим мужчиной, хозяином жизни. Кормили вдо­воль, к делу приучали с шести лет. Я пас овец, охотился, учил­ся стрелять, у меня было свое ружье. Но я не мог смотреть, как унижали

и эксплуатировали мать. Шер потерял к ней интерес

(такое случалось со всеми его наложницами), и ее заставляли заниматься

самой грязной работой, а также подкладывали под тех

гостей хозяина, которым она приглянулась. В конце кон­цов, ей не было и тридцати, она сохраняла привлекательность.

—

Однажды, мне вот-вот должно было стукнуть восемь,

мать не выдержала и воспротивилась. В тот же вечер ее при­вязали к столбу посредине двора и выпороли. Содрали кожу

со спины, даже земля пропиталась кровью. Она так и умер­ла у позорного столба. Под утро, у меня на глазах. — Юсуф­зай рассказывал монотонно, спокойно. — Спустя пару часов,

когда Шер Мохаммад вышел из дома, чтобы умыться и спра­вить нужду, я уже ждал его с ружьем, спрятавшись за столбом,

на котором висел труп моей несчастной матери. Когда он мо­чился, я вогнал ему заряд картечи прямо в живот.

—   

Я бежал. Две недели шел пешком, в кровь содрал подо­швы, питался лепешками, которыми со мной делились пасту­хи. Шер Мохаммад не мог предположить, что я направился в

горы, меня искали на дороге в Кветту, Ну, а я добрался туда много

позже. Какое-то время мое везение продолжалось. Я

украл

ханди

и

чапатти

^[14]

у человека, оказавшегося школьным

учителем. Он отвел к себе домой. Стал для меня настоящим отцом

. Благодаря ему я поступил в школу.

—   

Вытянули счастливый билет?

—

Везение чередовалось с неудачами. Моин Афрасьяб,

так его звали, умер через два года. Простудился, подхватил

грипп, который перешел в пневмонию. Я снова остался один.

Из школы меня вышвырнули. Там требовалась плата, прав­да, весьма умеренная, но денег у меня не было. Короче, я по­пал в учебное заведение для бедняков. В аду легче, чем там.

—   

Не преувеличиваете?

—

Преувеличиваю? — холодно переспросил Юсуфзай. —

Представьте себе ребенка, который ежедневно помышля­ет о самоубийстве. Рукоприкладство распространено в шко­лах разных стран, но здесь оно возведено в абсолют. Меня не

просто били палкой по ладоням, как в Англии. Били так, что ладони

становились сизыми. Били по почкам, по голове. Я был

в синяках, ссадинах, некоторые раны подолгу не зажи­вали. Вся моя вина заключалась в тугодумстве. Да, я медлен­но соображал, в отличие от других детей. У меня не было ро­дителей, возможности нормально питаться. Я жил в прию­те и хронически недоедал. Какие там домашние задания! Вот меня

и били. А кроме этого, любили унижать. Выводили на середину

класса и остальных учеников заставляли кричать хо­ром, что я

налаик бакче,

то есть дурак. А что такое

мургха

зна­ете? Это — петух. Так называли ученика, которого наказыва­ли самым мерзким образом. Заставляли взойти на специаль­ный помост перед доской, сесть на карачки, пропустив руки под

коленями и схватив себя за уши. В такой позе он должен был

оставаться несколько часов. Но этого мало — несчастно­го одновременно били все той же проклятой палкой, а ино­гда могли спустить штаны и вставить палку в задний проход.

В классе смеялись. Им было смешно.

—

С тех пор во мне живет ненависть к этой земле. За то спокойствие

и равнодушие, с которым она носит на себе тех,

кто насилует и творит зло. Я сумел выбиться в люди, зарабо­тать деньги. Спустя много лет, вернувшись сюда, я купил это поместье

. Чтобы не забыть о страданиях, которые мне доста­вила эта земля и ее люди. К тому времени Шер Мохаммад ра­зорился и умер. Имение пришло в упадок, единственный, кто здесь

оставался — его сын. Не мне чета, от одной из законных жен

. И тогда. — Юсуфзай глубоко вздохнул, — я распорядил­ся его наказать. Ему жгли на лице паклю, били. Парню не повезло

, и он выжил. Вы его видели. Это Фарук. Мой брат.