—   

Так ты.

—

Взял себя в руки, привел нервы в порядок. И поехал назад

. Какая, в конце концов, у нас могла быть совмест­ная жизнь! Мы разные люди, из разных стран, с разными культурами

. Ничем хорошим это бы не кончилось. Факты

— упрямая вещь.

—

Правда важнее фактов, — возразил я. Где-то вычитал это

изречение и обрадовался возможности ввернуть его.

—    

Правда в том, что она любила тебя.

—    

Любила меня. — эхом повторил Ксан.

—    

А ты струсил.

Ксан приблизил ко мне свое совершенно пустое лицо.

Взял за плечи, поднял со стула, а потом с маху усадил обрат­но. Я вскрикнул от боли. Он изучал меня несколько секунд,

будто собирался что-то сказать, но промолчал. Плотно за­пахнул куртку и ушел.

VI. Талиб

— Однажды ложь мне помогла, — сказал Ксан.

—Только однажды? — я позволил себе сострить, намекая на особенности профессиональной деятельности моего приятеля. Он недовольно сдвинул брови.

В тот день мы встретились в центре Москвы, пообедали и прогуливались по набережной. Была поздняя осень, однако солнышко пробивалось сквозь слоистые облака. Разговор поначалу шел пустой: о житейских мелочах, погоде и безвкусной московской архитектуре, потом перескочил на темы «рубля-доллара» и прочих котировок, которые не трогали моего сердца. Помимо пенсии, я ни на что не рассчитывал, о финансовых накоплениях не помышлял. Ксан, конечно, понаторел в бизнесе: однако меня с какой стати мучить скучными материями?

Уж не помню, какие мысленные ассоциации изменили направление нашей беседы, и мы заговорили о той роли, которую в жизни играют правда и ложь. Возможно, я отпустил язвительное замечание о финансистах и политиках, не стесняющихся обманывать наивное и глупое население, вспомнил заявления российского правительства весной и летом

1998

года о том, что дефолта быть не может, потому что не может быть никогда. А Ксан сказал, что нечего валить только на власть имущих: все, мол, врут или привирают. В быту («Ах, как вы хорошо выглядите»), на производстве («Наши автомобили самые надежные и быстрые»), в отношениях между людьми («Ты на мне женишься?»

—

«Конечно»). Врут за здравие, за упокой, а также руководствуясь вполне низменными мотивами.

Меня приободрило философское течение разговора, я почувствовал себя в своей тарелке и не упустил шанса поддеть Ксана. «Куда мне с тобой тягаться, — заметил я с притворной скромностью,

—

ты ведь эксперт в этом вопросе».

Ксан сказал, что я по своему обыкновению все упрощаю. В последующие десять минут он прочел мне лекцию о том, что дипломатия и разведка практикуют «специфические методы передачи и получения информации», поскольку со страной, против которой работаешь, нечего церемониться. Все подчинено высшей цели, ради нее приходится не скупиться на полуправду и недомолвки. За годы существования цивилизации сотрудники загранпредставительств так прониклись этой формой общения, что перестали адекватно воспринимать честные и открытые высказывания. Таковые усиливают подозрение к партнерам, воспринимаются как ширма, скрывающая тайные планы.

Я покачал головой:

—    Аморально. Обманывать своих знакомых, коллег..

— Речь не о морали, а об условностях профессии. Они общепризнанны и ни у кого не вызывают осуждения, разве что у таких простаков, как ты. — Тут я покраснел. — Дипломаты и разведчики кривят душей, им так проще понимать друг друга, в этом нет ничего личного.

—    Значит, в личном плане.

—Мы вели себя, как все остальные. Ложь порицалась, считалась безнравственной. Ты это хотел услышать?

Я отреагировал с сарказмом:

—    Переключаться было трудно?

Ксан не удостоил меня ответом.

—     А «персонально», — я подчеркнул это слово, — ты никого не обманывал?

Глядя на темную маслянистую воду, в которой отражался гранит набережной, Ксан обхватил рукой подбородок. Пауза длилась долго, и под конец я забеспокоился: неужели мой приятель предпочтет отмолчаться, и мы снова примемся болтать о пустяках? Я уже готов был не выдержать: похлопать его по плечу, подмигнуть и этак небрежно бросить — ну, что там у тебя, выкладывай — как он оторвался от созерцания водной глади:

—           Однажды я обманул своего знакомого. «Персонально», как ты выразился.

Его звали Аламзеб Нарази, и он был включен в спи­сок исламабадского дипкорпуса в качестве первого секретаря: в соответствующий раздел, на соответствующей странице. Тем не менее, его принадлежность к дипломатическому клану представлялась достаточно условной. Собственно, это относилось ко всем талибам, трудившимся в МИДе и за- гранучреждениях Исламского эмирата Афганистан.

После

1996

года профессиональных дипломатов в Афганистане не осталось: одни сбежали, других ликвидировали. А собственную плеяду «бойцов внешнеполитического фронта» мулла Омар и его окружение выращивать не торопились, что диктовалось идеологическими установками. Весь неисламский мир, в особенности, его западная часть, воспринимался как враждебное окружение, нуждавшееся в насильственной переделке. Примерно так же, в отношении капиталистических стран, думали большевики сразу после

1911

года: о мирном сосуществовании всерьез не помышляли, кричали, что буржуев надо бить, а не переговоры вести. В свете мировой пролетарской рево­люции дипломатия представлялась ненужной и вредной. Именно поэтому, став наркомом по иностранным делам, Троцкий откровенно халатно отнесся к своим обязанно­стям, заявляя, что занял этот пост лишь для того, чтобы «прикрыть лавочку».

Большевики были молодыми максималистами и романтиками, истово верившими в неосуществимые идеалы. Что в том странного? Все революции делались молодежью. Это относилось и к той, которую устроили в Афганистане ученики медресе. Мулле Омару в год падения режима было немногим за сорок, его соратникам — и того меньше.

Талибы установили дипломатические отношения с тремя странами: с Саудовской Аравией, Объединенными Арабскими Эмиратами и Пакистаном, но посольством располагали только в Исламабаде. В основном там трудились сотрудники спецслужб, координировавшие военную помощь, которую щедро оказывали пакистанцы, эмиссары, поддерживавшие связи с местными экстремистами. Аламзеб был единственным, кто мог с грехом пополам выполнять дипломатические функции: вести переговоры, общаться на приемах, не выглядя при этом заурядным бандитом. Помимо арабского, пушту и урду, он говорил по-английски, кое- как разбирался в международной политике и экономике.

И все же на полноценного дипломата не тянул. Протоколу был не обучен, на обедах и ужинах с трудом ориентировался во множестве столовых приборов. Своих симпатий и антипатий скрывать не умел, при встречах с представителями «вражеских» государств (скажем,

Ирана или Узбекистана) отбегал в сторону, а если не получалось

—

упорно молчал и с ненавистью буравил собеседника черными, похожими на маслины, глазами.

Нарази выглядел внушительно. Лет тридцати пяти, высокого роста, плотный, с крупными чертами лица. Черный тюрбан (неизменный талибский атрибут) нависал над густыми бровями. С этими деталями плохо сочетались очки в простой оправе, которые постоянно сползали на кончик носа и придавали Аламзебу интеллигентно-застенчивый вид. Бороду он аккуратно подстригал, причем короче, чем это допускалось религиозными требованиями.

Некоторые из талибов и пакистанских клерикалов во­обще считали подобную заботу об этом важном предмете мужского туалета святотатственной. Фазл-ур-Рахман, ли­дер пакистанской религиозной партии «Джамиат-улема- и-Ислам», в свое время немало способствовавший воцарению муллы Омара, однажды сказал Ксану: «Разве можно стричь бороду? Ведь на каждом волоске висит по ангелу!». Разумеется, это был перехлест, и сам достопочтенный Фазл дозволял цирюльнику касаться ножницами растительности на своих щеках. Пророк призывал правоверных не носить бороду слишком короткую («будто вы просто небриты») и слишком длинную, «как у евреев». Поэтому в Исламском эмирате ее длина строго регламентировалась и определялась следующим образом: зажатая в кулак, она должна была высовываться из него не более чем на ладонь. Борода Нарази, однако, напоминала скорее элегантную бородку, и ухватить ее не смогла бы даже детская ручка.