Не помню, сколько времени уже было, когда я наконец почувствовал усталость, а голос вдруг охрип сразу и как следует. Я отложил гитару, отметив, что сегодня наконец порвалась и начала дребезжать тонкая оплетка третьей струны и завтра вечером ее надо будет обязательно заменить. У костра нависла звонкая тишина.
— Спасибо, Женя… — тихо проговорила Вика. — Это было классно…
— Я старался, — усмехнулся я. — Только было и почему так грустно? Ты словно прощаешься со мной. Сегодня пел, и завтра буду петь, и послезавтра. У нас еще много вечеров впереди… Просто я устал. И сегодня концерт завершен. А сейчас — дискотека!!! Я весело выкрикнул слова из известного анекдота, хотя мне почему-то в самом деле было очень грустно на душе. Начались танцы. Я сидел у костра, и душа моя витала далеко отсюда. Через некоторое время исчезли Лавров и Ольга — видимо, отправились куда-то заниматься любовью. Поднялся и ушел на ежевечернюю прогулку перед сном Саша-К. Три пары танцевали, три человека сидели у костра. Володя по-прежнему глядел на огонь. Вика вытянула напротив свои ноги, неимоверно красивые даже в толстых тренировочных штанах. Я смотрел на ребят, и мне не хотелось, чтоб кончался это вечер у костра, эта ночь, эта наша колхозная смена… Эта моя молодость.
Потом Вике надоело сидеть, и она пригласила Володю. Он коротко отказался. Вика взглянула на меня, потом поднялась и тоже исчезла в темноте. И странное дело, как только она ушла, мне вдруг стало невыразимо пусто на душе.
Я смотрел на Катю и Славку. Они обнимались крепче, чем требовал танец. Катя положила голову на его плечо, и он прижался к ней всем телом. Видя их, я ощущал, как меня покидают иллюзии. Женщина, которая платонически нравилась мне. И мой друг, которого она оторвала от меня…
Невозможно было это наблюдать, хотя несколько минут назад в холодной отрешенности я сам констатировал факт, что Катя мне абсолютно безразлична.
Я встал и отошел от костра.
И физически ощутил, как сгустилась, сжимая меня со всех сторон, плотная тьма. Костер горел совсем рядом, но красный свет его не мог пробить мрак.
Я прошел метров тридцать вслепую, натыкаясь на кочки, потом обернулся — огонь скрылся за палатками, лишь взлетающие искры сверкали в чернильной непроглядности неба. Но еще слышалось глухое погромыхивание музыки. И было понятно, что хоть стою я среди кромешной тьмы, но все-таки в нескольких шагах горит костер, где танцуют мои друзья. И значит, я не один. Не один… Внезапно совсем рядом, буквально под ногами раздался стон — тихий, томительный, зовущий в себя… Кто-то занимался любовью прямо посреди луга, отойдя за столовую. Я отвернул в сторону и пошел прямо к болоту. Тьма смежалась за спиной, словно вода. Вот уже и музыка угасла, и даже искр стали не видны. И я остался один на один с ночью, черным лесом на краю луга и черной тишиной. Но нет… Не было никакой тишины. Временами что-то шуршало в траве. Проползала змея, или просто распрямлялась трава, примятая днем? Да и темнота стала не такой слепой. На западе горизонт казался едва прозрачным, на его фоне отчетливо рисовался край леса. Я поднял голову: в невыразимо высоком небе лениво мерцали звезды. Через черный купол наискосок тянулась какая-то светлая полоса. То ли непомерно длинное облако, то ли дым от заводской трубы… Да господь с тобой, — остановил я сам себя. — Какие трубы в такой глуши?! Это же Млечный путь! Беловатая лента мелких и слабых, головокружительно далеких звезд. В городе он не виден никогда, потому что экранируется отсветами огней. А здесь он висел надо мной, потерянным среди черного луга.
…Я бы новую жизнь своровал бы, как вор — я бы летчиком стал, это знаю я точно… И команду такую — «винты на упор!» — отдавал бы, как бог, Домодедовской ночью…
К чему вспомнилась эта песня?! Ах да — там же дальше про звезды… Под моею рукой чей-то город лежит, и крепчает мороз, и долдонят капели. И постели метелей, и звезд миражи озаряли б мой путь синеглазым апрелем…
Звезд миражи… Какие старые, добрые слова. Впрочем, там еще про новую жизнь — а это к чему мне?…
Я пошел дальше. Дальше, еще дальше, совсем далеко. И вдруг уперся в болото. Оно лежало низко, прямо под ногами, страшно черное даже ночью, и от него веяло нехорошей силой. Я остановился у самого края, ощутив вкрадчивую мягкость трясины. В темноте фосфорически белели смутные султаны лабазника. Ночью он пах еще острее: тяжелый, тревожный аромат плыл волной, кружа голову и маня к себе — в черноту и неизведанность ночного болота. Все спало кругом, кроме него. Оно жило своей особенной жизнью. Из глубины, из-за чахлых, невидимых в ночи перекрученных деревьев доносились зловещие звуки. Шелест осоки, гулкое постукивание веток друг о друга, вздохи и всхлипывания, что-то булькало, что-то очень тоненько позванивало, что-то шуршало… Я ощутил как по спине ползут мурашки. Меня охватил страх. Неожиданный, первобытный страх — заложенный природой генетический ужас человеческого существа перед мраком ночи, перед неподвластной ему стихией. Словно все силы неведомого зла собрались в этот час посреди черного болота — именно там, откуда, призывно белея, манили своим дурманом пушистые цветы лабазника… Что за чушь лезет в голову? Силы зла, дикие страхи… Я усмехнулся, попытался засмеяться вслух, как положено человеку двадцатого века — голос звучал хрипло и по-чужому. Что-то прошуршало в траве и громко плюхнулось в невидимую воду. Я вздрогнул. Хватит, пожалуй, испытывать нервы — пора отсюда уходить. Я двинулся обратно, стараясь все-таки не оборачиваться к болоту спиной. Оно дышало прерывисто и тяжко, словно обещало что-то невыразимое в глубине своей черной трясины… Я поднял глаза к небу. Млечный путь висел ясно и спокойно. Но он был далеко, а болото близко. И звезды не могли спасти меня от ночного ужаса и одиночества, слабого света их не хватало даже на то, чтоб осветить траву под ногами.
Мне стало тоскливо и еще более одиноко. И почему-то опять зашевелилось в душе предчувствие какой-то близкой беды. Да нет, наверное, это просто задурманил голову приторный аромат лабазника… Я поспешил к лагерю. Назад, к костру и ребятам. Назад. Только назад ли? Может, в сторону? Нет, все-таки назад. Я двигался прямо, насколько это представлялось возможным в сплошном мраке. Сюда я добрался быстро. Значит лагерь остался недалеко. Следовательно, путь назад тоже должен быть недлинным… Но я шел уже несколько минут, но огонь не появлялся. Я вернулся к болоту, принял слегка в сторону и опять пошел вперед.
Лагеря на прежнем месте не было.
И я понял, что заблудился. На лугу, который днем просматривается из конца в конец! Что за черт?! Мне стало смешно. Колдовство болота? Болота… При одном воспоминании о его черной хляби, затаившейся где-то за спиной, — а может и не за спиной вовсе, а как раз впереди, куда я держал путь… — мне опять стало неуютно. Да нет, конечно. Это не страшно, а просто смешно — заблудиться в радиусе трехсот метров. Я огляделся. Кругом лежала все та же непроглядная тьма, с проступающими кое-где еще более темными силуэтами одиноких деревьев. Местность казалась незнакомой. Что за бред… Теперь я уже не мог понять, где лежит чертово болото, в какую сторону надо шагать, чтобы снова не упереться в трясину. И я даже не помнил, как именно висел надо мной Млечный путь по дороге сюда, чтоб сориентироваться по звездной арке… Я не знаю, сколько и куда я шел — как вдруг впереди задрожал желтый огонек. Это горел фонарь паромщика на том берегу. Но почему он светил по левую руку, хотя должен быть по правую? Я понял, что в темноте сильно уклонился в сторону И теперь пошел прямо на ясный огонь. Впереди поднялась темная насыпь. Я поднялся, ступил на дорогу. Кремнистый путь блестел передо мной — как удивительно точно отмечалось в одном из моих любимых романсов… Дорога, река, огонь паромщика… Слева далеко впереди, в темной чаше луга, лежал лагерь. Я вгляделся, пытаясь рассмотреть хоть слабый отблеск костра.
Луг лежал в низине, абсолютно черный и неживой, невозможно было различить даже границы перелеска. А низко над горизонтом, появившись непонятно откуда, висела луна. Огромная и почти красная, какую не увидишь высоко на небе. Света от нее не было, тревожно маячащий диск лишь напоминал о движении ночного времени. Но теперь я знал, что надо пройти до переката — я не сомневался, что среди ночи нельзя пропустить его шум. Потом спуститься вниз, двигаться по возможности прямо, и тогда я уж точно наткнусь на пропавший лагерь.
