– На завод? Хм… – начальник покачал головой. – Ну вы и жохи, молодые… Мы в ваши годы так ловчить не умели.

Я молчал. В общем-то я ничего не терял. И, честно говоря, не очень-то мне и нужно было уходить пораньше; чтоб собрать на завтра рюкзак хватило бы получаса вечером. Просто сегодня, накануне отъезда, мне вдруг невыносимо осточертела наша комната, мой стол и кульман, и захотелось просто убежать пораньше, чтоб не отсиживать последние несколько часов.

– Ладно, – неожиданно согласился начальник. – Выпишу. Можете с обеда не возвращаться.

– Спасибо, Илья Петрович, – искренне сказал я.

– Будет вам… – начальник улыбнулся. – Я тоже иногда бываю человеком… Надолго едете?

– На месяц. До первого августа.

– На месяц… Н-да. Когда вернетесь, я буду в отпуске. Не забудьте про чертеж изделия, который мы должны подготовить к сентябрю.

– Не забуду, – кивнул я. – Как вернусь, сразу за него и возьмусь. По-стахановски.

– Начальником вместо меня на это время останется Юрий Степанович, – он кивнул в сторону кульмана, из-под которого торчали стоптанные Мироненковские кроссовки. – Он вам поставит точное задание.

– Хорошо, Илья Петрович…

– И сегодня, прошу вас – мы уже много проболтали… Закончите, пожалуйста, до обеда ту спецификацию, что я дал вам в понедельник. Сможете?

– Она почти готова. Чуть-чуть осталось. Я же знал, что в колхоз еду.

– Приятно иметь дело со знающим человеком. Значит, договорились. Вы мне спецификацию – я вам командировку.

И он снова застучал на калькуляторе.

Колхоз всегда представлялся мне благом.

Хотя даже многие ровесники туда ездить не любили и с зимы готовили справки о различных болезнях. А если справки не спасали: бывало, что разнарядка выпадала большой и посылали всех – то ехали туда, как на каторгу.

Я же выезды в колхоз любил и не боялся в этом признаться. В институте ездил без отвращения, а уж оба лета, что работал в НИИ, рвался туда сам. Ведь отпуска молодым – то есть не достигшим сорока лет – сотрудникам в нашей организации давали в такое время, когда никто другой не соглашался: грязной тоскливой осенью или ранней, столь же грязной и холодной весной.

Так что эти поездки были для меня чем-то вроде выдранного у начальства летнего отпуска, возможности провести лучший месяц года на природе.

Я, конечно, в общем-то был достаточно ленивым – как любой нормальный человек – но с детства любил физическую работу, особенно не слишком тяжелую и перемежающуюся с приятным времяпровождением. Может быть, потому, что судьба сделала меня работником умственным. Но ничто, как мне казалось, так не помогало здоровью, как две – а еще лучше четыре! – недели на свежем воздухе, с подъемом в строгие утренние часы, грубой простой пищей, ежедневной регулярной работой и ежевечерними песнями под гитару у неизменного костра… С этим не мог сравниться никакой турпоход, не говоря уж про пансионат или дом отдыха… Правда, в последних я вообще никогда не бывал, только слышал, что таковые существуют.

Правда, не все считали так. Мой лучший друг Славка из отдела стандартизации как-то раз в сердцах заявил, что на тягловых дураках вроде меня и держится вся порочная практика. То есть когда колхозники пьют, а инженеры вместо них работают. И, разумеется, цитировал при этом песню Высоцкого про доцентов на картошке.

В принципе навалился он на меня зря: практика действительно была порочной, и я сам с этим не спорил. Но от того, что отказался бы ехать в колхоз конкретно я – или даже забастовали бы мы вместе с ним – ничего бы не изменилось. Потому все определялось именно нашей системой. А с системой бороться бесполезно.

К тому же я был молод и здоров. И не мог тайно не признаться, что перспектива помахать руками на свежем воздухе прельщала меня больше, чем сидение за кульманом в июльскую жару.

Хотя… если честно, я и кульман свой тоже любил. Мне нравилось чертить. Смотреть, как под точными движениями руки возникают на ватмане опорные точки, прямые линии, как ровно ложатся изгибы по лекалам, образуя постепенно уже что-то узнаваемое. И даже порой трехмерное, хотя и вычерченное на плоском листе. Я получал от этого процесса непередаваемое удовольствие. И не важно было, что с такой работой справится квалифицированная чертежница не только без высшего, но даже без среднего специального образования.

Дело в том, что я воспринимал адекватно сам себя. И давным-давно, в детстве, когда большинство еще мечтало стать космонавтами, артистами или академиками, я совершенно четко осознавал свою обыкновенность. Я знал. что таких, как я, встречается в среднем десять десятков на сотню. Что нет и не было никогда во мне ни талантов, ни даже каких-то отдельных способностей. И закономерным было то, что в свое время я закончил самый заурядный политехнический институт, стал обычнейшим из обычных дипломированным инженером и попал по распределению в этот абсолютно не выдающийся НИИ.

И отсюда уже вся моя жизнь оказалась размеренной на этапы, каждый из которых был четко оформлен во внешние и временные границы.

Сейчас я сидел над чертежами и спецификациями; что меня не напрягало, поскольку я этому научился и мог делать достаточно быстро и хорошо.

Я знал, что по прошествии некоторого периода сам собой сделаюсь старшим инженером вроде Мироненко и буду заниматься уже не отдельными изделиями, а проектами в целом.

Если все пойдет нормально – а иначе и не может быть – то еще через какой-то промежуток времени я должен был стать начальником группы. То есть вообще ничего сам, только получать задания и распределять их между рядовыми сотрудниками – вроде меня нынешнего.

Ну, а потом следовало ожидать, что я мог пойти выше. В заместители начальника отдела. И дальше, и дальше… Спокойно и без интриг, если все само собой повернется и ляжет под ноги. Я в этом не сомневался. поскольку был не хуже всех прочих. Не лучше, конечно, тоже – но это меня мало волновало.

Честно говоря, дальние перспективы меня не особо волновали. Ведь впереди у меня оставалась еще почти целая, только чуть-чуть прожитая жизнь.

А сейчас мне было всего двадцать четыре года, я лишь пару лет назад получил диплом, и меня не тяготили мои чертежи.

Но вот моя жена Инна этого не понимала. И не пыталась, и даже не желала понять. Она-то как раз обладала не только способностями, но и вполне определенным талантом. Она была биологом; причем, пожалуй, стоило сказать именно Биологом с большой буквы. Будучи моей ровесницей, Инна окончила университет на год раньше меня, потому что с шести лет пошла в школу. Сразу же осталась в аспирантуре и, не дожидаясь положенных трех лет, успела защитить кандидатскую диссертацию. Но на этом не остановилась; ей была невероятно интересна собственная работа, она без напряжения уезжала на все лето в экспедиции, в любой момент срывалась в командировки. И бесконечно общалась на разных конференциях общается с коллегами – такими же упертыми талантами, как и она.

И она-то как раз постоянно мне твердила, что я за своими чертежами прожигаю жизнь, пустив ее на самотек. Вместо того, чтоб попытать себя в чем-то другом. Интересном, могущем захватить по-настоящему.

Я отшучивался. Она просто не хотела сознавать, что мы с нею сделаны из разного теста, хоть и жили четыре года под одной крышей. Что я, в отличие от нее, был совершенно обычным и мог довольствоваться самой простой жизнью.

И у меня не имелось никакого желания менять эту жизнь в угоду каким бы то ни было неясным перспективам. Которых в общем-то и не было.

Уйдя после обеда с работы, я отправился по магазинам. Мне срочно требовались запасные струны для гитары: вчера, осмотрев инструмент, я обнаружил, что на третьей порвалась оплетка. В принципе струна совсем еще не умерла. Но в колхозе, где играть придется по несколько часов каждый вечер в течение целого месяца, оплетка рассыплется на мелкие кусочки и начнет дребезжать. От такой игры не будет удовольствия никому. Ни мне, ни слушателям.