Что звуки эти, пережив десятилетия, доносятся из страшного далека, от костра под огромным черным небом. Они все еще живут, долетая от меня, давно ушедшего — сидящего на отполированном бревне и обнимающего гитару здоровыми руками. Наивного и глупого, но тем не менее полностью счастливого. Верящего в будущее и не имевшего даже понятия о том, что случится всего через несколько часов после того, как пропою эти песни…
Женя слушала тихо, как будто ее тут и не было. А я ощутил физически, как нахлынуло, навалилось, задавило меня собственное прошлое — задушило своей огромной черной беспросветной и несчастливой толщей, не давая продохнуть и одновременно заставляя подступать к горлу чему-то похожему на слезы. Чей вкус и само существование я не помнил уже много десятилетий… Я не понимал, что со мною происходит, почему под звуками мертвых песен вдруг трещит и рассыпается тщательно создававшаяся мною железная оболочка, оставляя меня вдруг снова прежним — ранимым, чувствительным и беспомощным… Закрыв глаза, я протянул руку к столику, наощупь взял бутылку, налил полную рюмку водки и опрокинул ее непривычным движением, не ожидая вкуса. И снова откинулся на спинку дивана, еще крепче стиснув глаза, чтоб какая-нибудь коварная слеза не смогла пробиться наружу… И вдруг почувствовал на плече теплую тяжесть, и теплое, ласковое, щекочущее прикосновение душистых волос к своей щеке. И рука моя правая, не способная уже больше ни на что иное, действуя помимо воли, поднялась сама собой и осторожно легла на приникшие ко мне, совсем тоненькие и прозрачные на ощупь девичьи плечи.
— Мама рассказывала, что там в колхозе было очень здорово… — тихо проговорила Женя. — Это правда?
— Было… Здорово.
— Дядя Женя, а вы… Скажите — вы были там счастливы?
Вопрос застал меня врасплох. Моя жизнь складывалась по-разному, иногда я чувствовал себя удачливым, иногда разумным; сильно несчастным в последнее время я не был. Но счастливым… Я уже не представлял себе, что такое. Само это понятие шло как бы мимо меня… И стоило секунду задуматься над Жениным вопросом, как стало очевидным, что в последний раз счастливым я был именно там — в колхозе, в последние две недели моей легкой, глупой и рано закончившейся молодости…
Вздохнув, я ответил честно:
— Да, Женя. Пожалуй, что именно там я был счастлив.
— А вы там больше ни разу не были?
— Нет… Ни разу… А что мне… там было делать…
Я говорил с паузами, потому что ненужные слезы душили меня, мешая словам.
— А я вообще нигде никогда не была… Если не считать этого вонючего парохода, куда мама меня с бабушкой и дедушкой каждое лето отправляет с глаз подальше… Знаете что, дядя Женя — давайте съездим в те места, а?
— Это же очень… далеко… — серьезно ответил я. — На машине четыре часа. А вообще… еще больше… Целых шестнадцать лет… И там, наверное… уже ничего… не осталось…
— И все равно — съездим?! Вы и я. Только мы. И только вдвоем.
Договорились?
— Договорились, — ни с того ни с сего ответил я, хотя за минувшие годы такая мысль ни разу не посещала мою голову. Но сегодняшняя новогодняя ночь, сразу перевернувшая все с ног на голову располагала к совершенно неожиданным решениям. Стоило мне лишь на подумать о том, что действительно можно туда съездить — пусть даже действительно с Женей — как свист ракеты за окном показался мне криком иволги… И что-то невнятное, неощутимое, нереальное беззвучной волной прошло по темной гостиной, обдав меня на секунду тем давним, дурманящим и тревожащим душу, и манящим куда-то к себе запахом лабазника, который я, казалось, уже давно забыл…
А песни следовали одна за другой, не давая передышки, каждая из них прошивала меня навылет, и слезы, мучительно сдерживаемые внутри, все росли и росли, грозясь вырваться наружу… И вдруг я почувствовал осторожное прикосновение тоненьких пальцев к моим глазам, ко всему моему замершему в невозможном напряжении лицу. Я не мог проговорить ни слова, боясь, как бы постыдные мужские слезы не вырвались наружу. И тут же ощутил на себе нежные девичьи губы. А тонкие руки вдруг охватили мою шею…
— Женька, что ты делаешь… — бессильно прошептал я.
— Ничего, дядя Женя… Просто я…
— Господи, — я кажется очнулся, приведенный в чувства своим голосом, выпрямился, осторожно отстранил девочку от себя. — Господи, зачем я водки-то выпил… Как я тебя домой повезу…
— Утром спокойно повезете, — тихо ответила Женя.
— Да впрочем, что я — совсем, — продолжал я, медленно приходя в себя. — По телефону такси вызову, и все дела… Утром? Ты сказала утром?! Каким это еще утром?!
— Утром следующего века.
— Утром?! Ты что — до утра собралась у меня оставаться? — я все еще плохо соображал, что говорю. — Я ведь до утра не выдержу… Час-два, от силы… Возраст у меня не тот. Спать захочется.
— Ну и ляжем спать, — с абсолютным спокойствием сказала она. — А утром встанем, и вы отвезете меня домой.
— Ляжем… Куда ты ляжешь?! Этот диван не раскладывается, у меня нет второго спального места… Ладно, в спальне ляжешь. А я тут, на диване калачиком, раз уж так…
— Нет, — с невидимой улыбкой, но твердо возразила Женя. — На диване вы не останетесь. Мы ляжем вместе. Чтобы вместе проснуться следующим утром…
— Что-о?! Что за «ляжем вместе»? — поразился я. — Что ты болтаешь?
Чего ты такое удумала?!
У меня даже мгновенно ушли непрошеные слезы, я снова подобрался и превратился в обычного, решительного человека.
— Ничего, — столь же спокойно сказала она. — Я хочу провести эту ночь с вами.
— Что значит «провести ночь»?! Женька, кончай свои шутки!
— То и значит. Как женщина проводит ночь с мужчиной.
Я задохнулся; в принципе я ощущал ее интерес ко мне, но чтобы все повернулось вот таким, искренним и совершенно недопустимым образом…
— «Женщина», «мужчина»… Какая ты, к дьяволу, женщина?!
— Самая обыкновенная. Вы что думаете — я трахаться не умею? Я…
— Женя! — строго перебил я. — Что за слова ты говоришь?!
— Ладно. Можно по-другому… Вы, наверное, считаете, что я девушка?
Напрасно. Еще два года назад на этом самом пароходе я уже… Ну, в общем, вам нечего бояться. Я все знаю и умею и даже больше.
— «Мне нечего бояться» — это надо же так сказать! Все она знает и умеет!
Тоже мне, Лолита выискалась… Женя, Женечка — ну подумай сама, что за вещи ты говоришь?! Тебе со сверстниками надо гулять. А ты…
— А я пришла к вам… Потому что мне плевать на своих отмороженных ровесников. А с вами мне будет хорошо…
— Нет, чушь какая-то… — взмахнув руками, я поднялся с дивана и зашагал по узкому пространству гостиной. — Я же… Я же тебе в отцы гожусь!
— Не говорите так, дядя Женя! Мой отец был никчемным придурком, я его имени даже не хочу вспоминать, — она опять говорила чужими словами. — Как и дядя Слава, кстати. И как обожаемый мамочкой Виталий. А вы… Вы…
— Я… Что «я»… Я же старый, как ты этого не понимаешь?! Мне же жить осталось не знаю сколько лет. Ну пятнадцать, ну двадцать… А ты молодая. Не молодая даже, а просто маленькая, у тебя все впереди. Зачем тебе это?!
Я размахивал руками, произнося умные, но явно бесполезные в данной ситуации фразы — а сам вдруг со щемящей остротой вспомнил, как сам шестнадцать лет назад почти так же уговаривал Виолетту. И как она отказывала мне похожими словами, ссылаясь на возраст и разум. Я старше Жени на двадцать пять лет, и Виолетта была старше меня на двадцать три… Но мне самому тогда исполнилось двадцать пять, я все-таки уже сделался мужчиной, а тут… Тут… Совсем не то сочетание возрастов. Ведь ей нет даже шестнадцати…
— Но я не собираюсь за вас замуж, — отчаянно проговорила Женя, прижав кулачки к груди. — Я вообще замуж не собираюсь. Я буду учиться, делать карьеру, чтобы быть такой же сильной, независимой и самостоятельной, как вы… Я просто хочу быть иногда с вами. И мне этого будет достаточно…
— Замуж она не собирается… Карьера, независимость… — продолжал я. — Маленькая девочка, ты еще ничего не понимаешь. Для женщины главная карьера — это ее семья…
