В науке мы стараемся, чтобы формулируемые нами высказывания вообще не зависели от значений наших терминов. Даже если дается определение термина, мы никогда не пытаемся вывести из него какую-нибудь информацию или основывать на нем рассуждения. Именно поэтому наши термины приносят нам так мало хлопот. Мы не перегружаем их. Мы пытаемся приписать им как можно меньше веса. Мы не принимаем их «значение» слишком всерьез. Мы всегда сознаем, что наши термины несколько неясны (поскольку мы научились использовать их только в ходе практических применений), и мы достигаем точности не путем уменьшения связанного с ними полумрака неясности, а, скорее, действуя в нем и тщательно формулируя наши утверждения таким образом, чтобы возможные оттенки значений используемых терминов не играли особой роли. Таким образом мы избегаем споров о словах» [Поппер, 1992, с. 28] (см. также [Поппер, 2002; Поппер, 1993]).
Таким образом, в работе принимается следующая позиция относительно собственно лингвистического и юридического слоев в лингвистическом экспертном исследовании. Целью лингвистической экспертизы является описание и объяснение определенных фрагментов реального мира, событий и фактов, при этом описание производится в рамках категорий истина / ложь[7]. В юридическом аспекте происходит квалификация описанных событий на шкале «запрещено / разрешено» и производных от этой шкалы категориях санкции, отягчающих или смягчающих обстоятельств и т.п., еще раз подчеркнем, что в рамках юриспруденции происходит не переопределение понятий и терминов, а юридическая квалификация (=юридическая оценка) установленных событий и фактов, которые способны за собой влечь определенные юридические последствия.
Такое представление является важным на фоне существующей позиции, в которой приняты следующие формулировки: «С юридической точки зрения оскорбление это то-то, тогда как с лингвистической оскорбление совсем другое». Мы предполагаем, что в каком-то отношении (по крайней мере, если хотим оставить за лингвистической экспертизой право на истинное описание действительности, то есть не отрицать за лингвистикой способности описывать свойства и отношения, которые существуют в реальном мире) для лингвистики и юриспруденции оскорбление должно быть одним и тем же предметом, который ими рассматривается с точки зрения своих целей. Цель лингвистики – установить и объяснить все истинные высказывания об оскорблении, цель юриспруденции – установить, имело ли место такое деяние, как умаление чести и достоинства, и если имело, то дать его юридическую оценку. Таким образом, противопоставление юридической и лингвистической точек зрения, скажем, на то же оскорбление не имеет какого-либо значения, так как с какой-то стороны лингвисты и юристы обязаны иметь одну точку зрения на оскорбление, оскорбление – это фрагмент реальности, свойства и отношения которого с другими фрагментами не зависят от того, какие слова мы употребляем или как мы выражаем свои мысли.
В данном случае необходимо пояснить, почему мы употребили слова «вынуждены» и «должны». Этими словами мы хотим сказать, что тот факт, что мы выбираем описывать реальное положение дел является нашим решением, которое не сводимо к фактическому положению дел. Другими словами, это наше решение, что экспертиза как процессуальное действие помогает установить объективную истину по делу, и то, что юридическая квалификация должна основываться на дескриптивных утверждениях, это тоже наше решение, оно может быть эмпирически обосновано, но не может быть логически выведено из какого-либо положения дел. Вполне можно представить себе ситуацию другим образом, когда экспертиза бы основывалась на авторитете ученого (что иногда имеет место в лингвистических экспертных исследованиях) или экспертный вывод принимался бы большим числом голосов. Например, нет ничего логически противоречивого в идее, чтобы по каждому делу экспертизу проводили все эксперты в данной области, а затем обсуждали бы расхождения в выводах и путем голосования решали бы, какой из экспертных выводов необходимо считать истинным. Такой принцип организации экспертизы породил бы свои проблемы и свои следствия для юриспруденции, и он возможен теоретически, а потому принцип соответствия действительности не является принципом, который вытекает из какого-то положения вещей в реальной действительности, скорее, он подчинен нашим решениям и ценностям в том смысле, что мы признаем в юридической деятельности и науке в качестве ценности – поиск ответа на вопрос об истинности или ложности определенных утверждений о фактах.
Резюмируем: концепция книги строится на двух принципах, первый из них связан с теорией истины как соответствия фактам, второй с номиналистическими принципами построения лингвистической теории. Эти принципы в работе будут обсуждаться в различных местах и с различной степенью подробности. Относительно каждой категории дел в монографии осуществлена попытка, во-первых, переформулировки поставленных перед экспертом проблем в номиналистической форме, то есть в форме ответа на вопрос о действительности и фактах, а не в форме ответа на вопрос о значениях терминов и слов обыденного или юридического языка, и, во-вторых, в исследовании осуществлена попытка последовательного проведения принципа описания языковых и речевых явлений с точки зрения корреспондентой теории истины в духе А. Тарского и К. Поппера. С методологической точки зрения, таким образом, работа не является оригинальной: методологический номинализм (термин К. Поппера) стихийно сложился в естественных науках, в философском же и логическом плане методологический номинализм был разработан К. Поппером и А. Тарским. Методологическая ценность работы заключается в том, что впервые осуществлена попытка применения этого принципа по отношению к изучению естественного языка и прикладной области лингвистических исследований – лингвистической экспертологии. Возможно, что это до конца не удалось, но нет никаких сомнений, что номиналистический принцип достаточно эффективен и способен решать конкретные лингвистические проблемы.
Необходимо также коснуться еще одной проблемы, которая ставится, но не освещена достаточно подробным образом в настоящем исследовании, хотя имеет, как мы считаем, большое значение. Эта проблема может быть сформулирована следующим образом: «Зачем необходима лингвистическая экспертиза? Или – в более категоричной форме – «Так уж ли она нужна?». Этот проблемный вопрос возникает из определенного фактического положения дел: любой следователь или судья являются носителями русского языка, и как получается так, что эти люди могут пользоваться русским языком во всех ситуациях за исключением ситуации следствия и судебного разбирательства? Основной ответ здесь может быть, конечно, сведен к тезису о том, что есть объективные ситуации, которые следователь и судья не могут решить относительно естественного языка, хотя фактом является то, что они его носители. Безусловно, это очень общий ответ, и он требует детальных разработок в области метаязыкового и собственно языкового сознания рядовых носителей языка, и пока лингвистическая экспертология не описала ситуации, в которых носители языка могут думать о языке то-то и то-то, когда на самом деле дела обстоят по-другому, проблема использования специальных лингвистических познаний будет оставаться проблемой.
Рассмотрим, например, следующую ситуацию: следователь, проработавший десять лет по расследованию дел о наркотических и психотропных веществах, приносит текст фоноскопической экспертизы лингвисту с вопросом, идет ли в нем речь о сбыте психотропных веществ. Встает вопрос: «Какова цель, ради которой он это делает?» Думается, что в подавляющем большинстве случаев следователь в силу своей профессиональной компетенции знает больше, чем лингвист, относительно того, имеет ли данный текст отношения к психотропным веществам и их продаже, так как психотропные вещества и их продажа – это не слова и не предложения русского языка, а фактические ситуации в реальном мире, которые как-то называются словами русского языка, но как именно они называются, думаем, предполагаемому следователю хорошо известно, и он, как мы думаем, никогда не ограничивается словами в том смысле, что не кладет в основу доказательств только разговоры об этих веществах, но и старается установить факты, которые способны подтвердить гипотезу о продаже психотропных и наркотических веществ. Когда же у следователя нет иных доказательств по конкретному делу, за исключением фразы «Я продал ему герыч», тогда, что хочет узнать следователь, ставя перед экспертом вопрос: «Идет ли речь в тексте о продаже одним лицом другому лицу героина?» Возможен лишь один ответ на поставленный вопрос – следователь хочет узнать, имел ли он языковые основания для интерпретации данной фразы как относящейся к продаже героина или правильно ли он понимает, что в данном случае разговор шел о продаже наркотического вещества под названием «героин». Таким образом, вопрос о необходимости применения специальных познаний является открытым [Росинская, 2008, с. 7-24], без специальных исследований в этой области эффективное развитие лингвистической экспертизы, по нашему мнению, невозможно.
