Методологический интерпретационизм тесно связан с интерпретационизмом фактическим. Последний вытекает, по нашему мнению, из факта, что при декодировании реальных речевых сообщений всегда остается возможность для индивидуального понимания этих сообщений. Фактический и методологический интерпретационизм связаны между собой, вероятно, как причина и следствие, и второй – проекция первого (хотя мы в этом не уверены) в сферу построения научных теорий. С фактическим интерпретационизмом мы встречаемся при преподавании практически всех лингвистических дисциплин, а более всего в курсах, которые посвящены интерпретации текста. Он заключается в том, что понимание текста зависит исключительно от субъекта декодирования, так что мы можем дойти до утверждений что текст, понимаемый Х-ом в 13.00, отличается от текста, понимаемого тем же Х-ом в 21.00. Или предположим, что Х каждый день, просыпаясь, видит перед своими глазами один и тот же текст, естественно вывести, что Х понимает этот текст каждый раз по-разному и у Х-а нет ни одной тождественной интерпретации этого текста, потому что интерпретация субъективна и зависит, например, от психологического состояния Х-а. Когда разговор пойдет о двух людях, то очевидно, что субъективность ситуации еще более усилится, так как Х и У – это разные люди, а потому перед ними разный текст в том смысле, что он у них вызывает различные интерпретации. Не стоит говорить о том, что при таком подходе вопрос о том, каков этот текст на самом деле, излишен в том плане, что на него не может быть дан ответ (текст – это непознаваемая вещь в себе).

Особенно ярко фактический интерпретационизм получил свое развитие в идее семантических (концептуальных) каркасов, восходящих к работам В. фон Гумбольдта [2001], Б. Уорфа [1960], Р. Карнапа [http://www.philosophy.ru/library/carnap/02.html], У. Куайна [http://quine-ocr.narod.ru/online/quine.htm]. Эта идея существует в двух вариантах. Первый из них исходит из равноправности каждого концептуального каркаса, так что вопрос истинности трансформируется в вопрос истинности относительно того или иного каркаса. Д. Дэвидсон так охарактеризовал данную идею: «Считается, что концептуальные схемы являются способами организации опыта; их рассматривают как системы категорий, придающих форму чувственным данным; они также уподобляются точкам зрения индивидов, культур и эпох на происходящие события. И если перевода из одной схемы в другую вообще не существует, то тогда два человека, принадлежащих к различным концептуальным схемам, не смогут поставить в истинное соответствие свои мнения, желания, надежды и фрагменты знания. Даже сама реальность относительна к схеме: то, что считается реальным в одной системе понимания, может не считаться таковым в другой» [Дэвидсон, http://www.philosophy.ru/library/davidson/schem.html]. Таким образом, истина – это всегда истина относительно какого-то языка, который своими категориями задает определенное виденье мира. В современной лингвистике данное направление связано с исследованиями, посвященными языковой картине мира, где последняя – способ картографирования мира, естественно, что мир может картографироваться различными и притом равноправными способами. В центре таких концепций, как правило, находятся концепты или в другом аспекте слова, что порождает на методологическом уровне такое свойство лингвистических теорий, как вербализм. Рассмотрению этого свойства будет посвящен другой раздел, сейчас же остановимся на релятивности и субъективности теории истины, которая находится в основании описываемых теорий.

Отметим, что данная концепция, как это ни парадоксально, подразумевает введение такой сущности, которая эквивалентна кантовской вещи в себе. Другими словами, когда мы стоим на позиции концептуальных каркасов, то мы не явно подразумеваем два тезиса. Первый связан с релятивностью концептуального каркаса, а второй с признанием чего-то, что существует вне этого каркаса, это что-то всегда дается относительно какого-то конкретного каркаса и никогда не дается таким, как оно есть на самом деле. Терминосочетание «на самом деле» очень хорошо отражает мысль, что это что-то существует помимо любого концептуального каркаса.

Варианты развития этой концепции могут быть различными, мы можем постулировать, что вещь, какова она на самом деле, не может быть познана, потому что познание невозможно вне какого-то каркаса. Другой вариант заключается в том, что мы можем отказаться от постановки вопроса, каково это что-то на самом деле, считая его неважным и удовлетворяясь описаниями вещи относительно каких-то конкретных каркасов. Этот вариант, на наш взгляд, не отличается от первого, так как, думаем, что все-таки признается, что вещь на самом деле непознаваема, но познаваемы каркасы, тогда не нужно ее познавать, тогда как мы можем познавать вещь относительно каркасов. Отсюда можно вывести, что все каркасы истинны, нет критерия для сравнения каркасов между собой.

Второй вариант теории каркасов условно может быть назван «теорией привилегированного каркаса». Согласно этой теории какие-то каркасы признаются более ценными, чем остальные. Ценность каркаса, как правило, не определяется его способностью адекватно описывать действительность, но может быть ценностью, например, прагматического плана. Так появляются каркасы, в основе которых находится эмоциональное или моторное поведение человека [Лакофф, Джонсон, 2004], либо понятийное или перцептивное поведение [Магировская, 2009]. Возможно, что данные концепции связаны с поиском ответа на вопрос: «Что является лучшим источником нашего знания?». Однако, на наш взгляд, этот вопрос решается отрицательно в том смысле, что нет лучших источников нашего знания, и мы используем любые источники лишь бы информация, которую они предоставляют, соответствовала действительности. Таким образом, не может быть обоснован тезис, согласно которому наши логические выводы менее ценны для познания, чем эмоциональные переживания или моторный опыт обращения с вещами.

Второй принцип, на котором основана лингвистическая наука,– это принцип эссенциализма в объяснениях, который, на наш взгляд, в теоретической лингвистике занимает центральное место. Эссенциалистский принцип теоретизирования восходит к философии языка Платона и Аристотеля и далее получил свое развитие в таком направлении философии, как средневековый реализм. Напомним, что платонизм (реализм) как философское течение решал спор об универсалиях в пользу существования абстрактных сущностей, таких например, как «благо», «дерево» и т.п. Вопрос о том, как возможно употребление общих слов по отношению к чему-то различному и одновременно чему-то тождественному (например, предметам), решался при помощи введения категории сущности вещи, которую Платон[2], например, выносил за пределы чувственного мира, а Аристотель помещал в саму вещь. К таким решениям можно относиться по-разному, но очевидно, что эссенциализм как тип методологической установки породил значимость вопросов «Что есть собака на самом деле?», вопросов, которые носят сугубо словесный характер. В лингвистике такие вопросы пока стоят в центре исследования. Вопросы «Что такое жанр, концепт, фрейм, лексическое значение?» относятся к разряду принципиальных, несмотря на то, что с какой-то стороны они не имеют никакого значения. Эти вопросы осложняются проблемой точности определения терминов (а, скорее, слов), решение которой, по мнению ученых, является ключом к познанию явлений языка и речи. Отсюда главным признается вопрос: «Как понимается то-то и то-то?» или «Как нам понимать то-то и то-то?» Этот вопрос считается важным всерьез, но очевидно, что при таком подходе лингвистика из науки о фактах превращается в науку об употреблении терминов. Эту проблему очень рельефно высветила юридико-лингвистическая проблема квалификации оскорбления, где эссенциалистская постановка вопроса в форме: «Что есть оскорбление?», и его эссенциалистское решение породили парадоксальное следствие – эксперт в заключении не может употреблять термин «оскорбление», так как это термин юридический.