19 Гость жестом попросил всех выйти вон, Остался с Ломоносовым одним. Оставив для других суровый тон, Приятную беседу начал с ним. Он спрашивал свободно обо всем И отвечал ему как будто сын Душевно, откровенно, без опаски, Ни сана не боялся, ни огласки. 20 За дверью жадно слушал Виноградов, О чем беседа задушевно шла. Что друга ждет – опала иль награда, К чему тропа беседы той вела?.. А недруги заране были рады, Они ему желали только зла. Архимандрит, перебирая четки, Готов лизать тирану был подметки. 21 Когда Михайло вышел, вновь вошли Учителя с волненьем к Феофану. Они напоминали россыпь тли, А он сидел, раскинувшись, в сутане: Так Жанну д’Арк ведь на костре сожгли! Не обошлось, конечно, без изъяна: Перевели Михайлу в высший класс И в карцер посадили в тот же час. 22 Москва кипела пробужденной жизнью. На Спасский мост известный книжный торг И школяров манил со всей Отчизны, И мужиков, познавших книжный толк. Там не было большой дороговизны, А для людей, чей пуст был кошелек, Работала тогда библиотека, Так нужная запросам человека. 23 Василий Киприянов жил у скал. В библиотеке ведал той делами: До книг людей свободно допускал, Читать могли их целыми часами. Михайло там подолгу пропадал, Где чувствовал себя, как в светлом храме, И возвращался затемно домой, Шагая звездной ночью под луной. 24 Он видел, как на Сухаревой башне Вдруг загорелся желтый огонек. То Брюс примчался наблюдать отважно За звездами на Север и Восток. И суеверным становилось страшно, Как бы «колдун» беду к ним не навлек. Тревогою дышали эти годы, В казну к Бирону хлынули доходы. 25 И в это время прилетела весть, Что нужен в экспедицию священник, В котором много добрых качеств есть: Ученый, трудолюб и проповедник. Никто не брался в это дело лезть, А Ломоносов угадал мгновенно, Что может ехать хоть на край земли, Где ходят по пустыне «корабли». 26 Да, ходят корабли и по пустыне, С двумя горбами или же одним, Воды они не просят и поныне, Пейзажем наслаждаются пустым, Колючками питаются сухими И нравится житье такое им. И кораблями ласково верблюдов Прозвали наблюдательные люди. 27 Когда Михайло написал прошенье О том, что стать священником готов, Кто думал о его происхожденьи, Имел ли в Спасских школах он врагов? Такой титан имел их без сомненья, Но незаметных, словно пауков, А пауки плетут свои тенеты, В которых задыхаются поэты. 28 Средь пауков был главным ректор Герман, Но для него Михайло был не в счет. А Сеченеву щекотал он нервы С учителем своим почти что год: Тот замечал их каждый шаг неверный И не прощал любой неточный ход, Что не мешало быть ему любезным И для Синода очень быть полезным. 29 И Герману напомнил сразу он, Кем Ломоносов прежде им назвался: Дух дворянина ль выветрился в нем, Священника ли сыном оказался? Иль Посников замешан в деле том? Архимандрит хотел пройтись по залу, Но тут решил подумать обо всем: В интригах он был очень искушен. 30 Подписку взять решил архимандрит С Михайлы, поразмыслив больше дня, О том, что тот лишь правду говорит. Он подписал, себя лишая сна, Священник над распиской той сидит, Захлопнулась, как клетка, западня. Но ожидал Михайлу суд не чести, А суд лжецов, творящих суд из мести. 31 Архимандрит, держа в руке расписку, Решил проверить – кто Михайло, все ж. Так не ответит, скажет пусть под пыткой: Такого великана не проймешь. Михайло и не думал, что так прытко Зацепится Архимандрит за ложь, А ректор пригрозил ему Синодом, Чтоб выведать, кем был он все же родом. 32 И кинулся Михайло к Феофану, Который о расписке этой знал. Тот был взбешен его приходом странным И бушевал, как огненный металл. Но вдруг замолк и, приглядевшись к парню, Который был прозрачен, как кристалл, Открыл мгновенно истину простую, В душе коварной искренне ликуя: 33 «Мужик, мужик, ты просто холмогорский, — Воскликнул очень живо Феофан, — Достоин ты, Михайло, славной порки, А я тебе поверил, как профан. Все знаешь ты от корки и до корки, Кто ж научил тебя духовный сан Принять внезапно, знаю, что робеешь И правды всей сказать при мне не смеешь…» |
