ШКОЛЬНИКОВ. Я-то понимаю…

СПИВАК. Продолжим. С реплики: «Шмага кланяется».

ЗЮКИНА. «Что вам угодно, господа?..» Не могу… Извините… (Отходит в глубину сцены.)

Пауза.

КОНВОЙНЫЙ (придвинувшись к Зюкиной, раскрывает перед ней портсигар). На, закури… землячка. Надо же, нервеннная какая. Как кобылка! (Негромко.) Слышь, кобылка. Тушенка есть. Американская. А?

ЗЮКИНА. Уйди… от греха… мерин!

БОНДАРЬ (почти по пьесе). О, меценат! Просвещенный покровитель искусств и всяких художеств! Ну-ка, меценат, изволь сигарочку. Из пьесы великого русского драматурга Островского ты знаешь, конечно, что я курю только один сорт?

КОНВОЙНЫЙ. Эта… какой сорт?

БОНДАРЬ. Чужие! (Выгребает из портсигара все папиросы и покровительственно похлопывает Конвойного по плечу.) «Норд». И как люди эту дрянь курят?

КОНВОЙНЫЙ. Ну, артисты! Вот это артисты! (Отсаживается в угол.)

ШКОЛЬНИКОВ. Ефим Григорьевич, пусть Лариса Юрьевна за Кручинину почитает. В качестве помрежа.

СПИВАК. Но… она не одета.

ШКОЛЬНИКОВ. Это не помешает. Лариса Юрьевна?

ФРОЛОВА. Я готова. С какого места?

ШКОЛЬНИКОВ. Под монолог Незнамова. «Я не понимаю, господа, что вам угодно от меня».

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Я не понимаю, господа, что вам угодно от меня? Мне сказали, что господину Незнамову грозит большая неприятность…»

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Ну, так что ж? Вам-то что за дело?»

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Но если я имею возможность без особого труда избавить кого бы то ни было от неприятности, так я должна это сделать непременно. Я считаю это не правом, а обязанностью, даже долгом».

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Счастливить людей, благодетельствовать?»

БОНДАРЬ-ШМАГА «(смеется). И притом, без большого труда. Нет, уж вы счастливьте кого угодно, только (грозя пальцем) не артистов. Артист – горд!»

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Ну что ж делать. Извините! Я поступаю так, как велит мне моя совесть…»

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Я вам предлагаю прогнать нас: это было бы для вас покойнее».

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Нет, зачем же гнать! Я и теперь вас не прогоню. И обид, и оскорблений, и всякого горя я видела в жизни довольно; мне не привыкать стать. Мне теперь больно и в то же время интересно; я должна узнать нравы и образ мыслей людей, с которыми меня свела судьба. Говорите, говорите все, что вы чувствуете!»

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Да-с, я говорить буду. Вот уж вы и жалуетесь, что вам больно. Но ведь вы знали и другие ощущения; вам бывало и сладко, и приятно; отчего ж, для разнообразия, и не испытать и боль! А представьте себе человека, который со дня рождения не знал другого ощущения, кроме боли, которому всегда и везде больно. У меня душа так наболела, что мне больно от всякого взгляда, от всякого слова; мне больно, когда обо мне говорят, дурно ли, хорошо ли, это все равно; а еще больнее, когда меня жалеют, когда мне благодетельствуют. Это для меня нож вострый! Одного только я прошу у людей; чтоб меня оставили в покое, чтоб забыли о моем существовании!..»

Фролова молчит.

ЗЮКИНА (подсказывает). «Я не знала этого».

Фролова молчит.

ЗЮКИНА. «Я не знала этого!»

ФРОЛОВА. Нет, здесь что-то не так. (Спиваку.) Пока он нападает, провоцирует – все так. А как только начинает о себе… (Школьникову.) О чем это вы, гражданин начальник? Вы молоды, здоровы, сыты. У вас почетная служба, повышения быстрей, чем на фронте. Начальство к вам благоволит, самые красивые женщины мечтают попасть к вам в домработницы. А для души – театр. И не какая-нибудь самодеятельность – профессионалы. Чем же так наболела ваша душа?

СПИВАК. Лариса Юрьевна, здесь нет «гражданина начальника». Есть товарищи по искусству.

ШКОЛЬНИКОВ. Мне кажется, я не давал вам повода говорить обо мне… так.

ФРОЛОВА. Я и пытаюсь помочь товарищу по искусству. Профессионал еще может питаться чужим опытом. Любитель – никогда. (Школьникову.) Я только это имела в виду.

ШКОЛЬНИКОВ. Можно это сцену еще раз? С реплики Кручининой.

СПИВАК. Серафима Андреевна, вы можете работать?

ЗЮКИНА. Да, могу.

ШКОЛЬНИКОВ. Если можно – пусть Лариса Юрьевна.

СПИВАК. Что ж…

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Говорите, говорите все, что вы чувствуете».

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ (с нарастающим озлоблением). «Да-с, я говорить буду. Вот вы и жалуетесь, уж вам и больно. Но ведь вы знали и другие ощущения; вам бывало и сладко, и приятно; отчего ж, для разнообразия, и не испытать и боль! А представьте себе человека, который со дня рождения не знал другого ощущения, кроме боли, которому всегда и везде больно… Одного только я прошу у людей; чтоб меня оставили в покое, чтоб забыли о моем существовании!»

ФРОЛОВА-КРУЧИНИНА. «Я не знала этого».

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Ну, так знайте и не расточайте своих благодеяний так щедро! Вы хотели избавить меня от путешествия по этапу? Для чего вам это? Вы думаете, что оказали мне услугу? Нисколько. Мне эта прогулка давно знакома; меня этим не удивишь! Я уж ходил по этапу чуть не ребенком и без всякой вины с моей стороны».

БОНДАРЬ-ШМАГА. «За безписьменность, ксивы не было».

СПИВАК. Виду! «Ксивы». Мы же только что об этом говорили!

БОНДАРЬ. Не поймут.

СПИВАК. Поймут. Человек человеческий язык всегда поймет. Впрочем, скотский, если постараться, тоже. Еще раз.

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Я уж ходил по этапу чуть не ребенком и без всякой вины с моей стороны».

БОНДАРЬ-ШМАГА. «За безписьменность, виду не было. Ярлычок-то забыл прихватить, как его по имени звать, по отчеству величать, как по чину место дать во пиру, во беседе».

ШКОЛЬНИКОВ-НЕЗНАМОВ. «Вот видите! И он глумится надо мной! И он вправе; я ничто, я меньше всякой величины!..»

Пауза.

СПИВАК. По-моему, хорошо. Лариса Юрьевна?

ФРОЛОВА. Другое дело.

СПИВАК (Школьникову). Запомните это состояние.

БОНДАРЬ. Перекурить бы, Ефим Григорьевич.

СПИВАК. Перерыв. Всем можно переодеться. Захватите мой балахон. (Отдает балахон Жуку.)

Бондарь, Жук, Школьников и Зюкина проходят в гримуборную, берут свою одежду. Бондарь и Жук скрываются за кулисами.

ЗЮКИНА (Школьникову). А вы, оказывается, изменщик, Петр Федорович! Не захотели со мной играть? Вот уж верно Аннушка говорит: «Мужчины-то нынче сначала очень завлекательны, а потом часто бывают и очень обманчивы».

ШКОЛЬНИКОВ. Нам с вами, Серафима Андреевна, надо бы здесь уши прижать, и только сидеть тихонько и смотреть и слушать. И спасибо говорить, что не гонят.

ЗЮКИНА. А это еще почему?

ШКОЛЬНИКОВ. Не понимаете? Ну, поймете. (Вместе с Зюкиной уходит за кулисы.)

Дождавшись, когда гримерка опустеет, Фролова подходит к печке, извлекает из-под хлама начатую банку тушенки и начинает есть, тщательно выбирая пальцем и хлебом содержимое банки. Появляется СПИВАК. Фролова не замечает его. Спивак молча смотрит, как она ест, затем тихо уходит на сцену.

В гримуборную, переодевшись, возвращаются участники спектакля. Фролова быстро прячет банку. ШКОЛЬНИКОВ, не задерживаясь, проходит на сцену. ЖУК останавливает БОНДАРЯ.

ЖУК. Слышь, Иван Тихоныч, я усё понимаю. Одного не понимаю. Почему ты японский шпион? Ладно бы немецкий или румынский.

БОНДАРЬ. Да сначала так и хотели. А потом следователь прикинул: больно много получается у нас немецких шпионов. Органы, выходит, прошляпили? А на румынских еще моды не было. Так и решили: пусть буду японским, перед войной я как раз в театре во Владивостоке служил.

ЖУК. Вон оно что! Тогда понятно.

Бондарь одаряет всех папиросами. Конвойный с досадой вертит в руках пустой портсигар.

ЗЮКИНА (дает ему взятую у Бондаря папиросу). На, земляк, закури. И помни нашу доброту.

БОНДАРЬ. А в другой раз запасайся «Казбеком».

КОНВОЙНЫЙ (задохнувшись от возмущения). «Казбеком»?! А дерьма сушеного не жалаешь?

ЗЮКИНА. Будешь грубить, пойдешь курить на мороз.

КОНВОЙНЫЙ. Ну, артисты! Вот уж одно слово – артисты!..

Конвойный и участники спектакля курят. На сцене – СПИВАК и ШКОЛЬНИКОВ.