В темноте не было видно ни зги… Скамейки, отчего-то покрашенные в цвет давно прогоревшего угля, органично сливались с пространством; и было, наверное, особенно удивительным, что ту, «свою», я обнаружил почти что с первых шагов. Вернее, даже почувствовал. Какое-то ощущение пробежало по телу: это – она!

Рядом валялась и подброшенная мной бутылка; трава со всех сторон от нее выглядела заметно примятой, но тот, кем она приминалась, определенно отсутствовал.

Это отсутствие смахивало на удар тока. Скажите, ну куда мог сбежать труп?! При всех приходящих на ум вариантах – это: я его тогда не добил (во что, кстати, особо не верил) и парень сам, через часок-другой оклемавшись, ушел отсюда. Или кто-то решил таким образом мне «помочь», для чего перетащил труп в другое место. Или, наконец, тут уже побывала милиция, и теперь меня ждет грамотно расставленная западня.

Впрочем, шагах в десяти от примятой площадки начиналась не то какая-то гигантская вымоина, не то ложбина, и, глядя сейчас на нее, я сделал предположение: «Может, парень был действительно только ранен (пускай и смертельно)? И нашел в себе силы отползти куда-нибудь в сторону? Возможно даже – лежал, мертвый, там…»

Требовалась проверка.

Не без усилия над собой я приблизился к краю впадины, где, присев с опаской на корточки, начал изучать темноту.

Произошедшее дальше заставило буквально содрогнуться от ужаса… От тревожной, замершей в каком-то болезненном напряжении тишины отделился шорох шагов, крадущихся за спиной, и, когда я повернул в их направлении голову, меня – будто маленькое яркое солнце – ослепил свет фонаря.

Я вскрикнул, вытащил из сапога пистолет, вытянул, не вставая, перед собой руку и выстрелил, особо не целясь.

Затем, когда прогрохотал первый выстрел, пустил вдогонку новый заряд.

Фонарик на секунду разрезал тонким лучом черное полночное небо и… упал на траву, продолжая при этом, видимо покатившись, выдавать озорные мелькания.

Не дожидаясь момента, когда озорные мелькания превратятся во что-то еще, я прыгнул в канаву и рванул с дикой скоростью вниз, что было во мне духу и мочи.

Однако, как это часто бывает в процессе спуска с горы, ноги мои вскорости потеряли всякое управление, и я – не прошло, наверно, минуты – был сам как недавний фонарь. Последнее, худо-бедно сохраненное памятью: затейливой формы пень, встретивший голову после очередного моего кувырка…

Какое-то количество времени я лежал без сознания. Какое – сказать сложно. Но, когда очнулся, на улице было темно.

Двигаться особенно не хотелось.

Не хотелось по паре причин. Во-первых, всевозрастающее беспокойство, что раны, полученные мной при падении, в действительности много опаснее, чем я мог заключить (самочувствие в положении лежа было сравнительно хорошее), и что, поднимись я сейчас на ноги, вся правда непременно откроется. Причем, если откроется, то с самой своей непривлекательной стороны. Причина вторая – и, возможно, что главная – ни на секунду не оставляющее ощущение, что за мной упорно следят. Тот, кто слепил недавно фонариком, стоит где-то невдалеке и держит на мушке, ожидая, когда я наконец двинусь.

Почти теряя рассудок от страха, я выдохнул – «Эй!»…

Выстрела не последовало.

Тогда, выдохнув снова, неуверенно шевельнулся.

Боль (что тоже весьма удивительно) проигнорировала это поползновение. И, немного помешкав, я встал и осторожно пошел, взяв курс на смотрящее на меня с края ямины деревцо.

Так и решил: доберусь до него, можно будет наддать ходу.

Ходу я не наддал. Когда до ориентира оставалось дотянуться рукой, меня кто-то окликнул: как будто сзади и слева; и близкий, резкий звук выстрела на мгновение распорол тишину.

Впрочем, стреляющий промахнулся. Однако и я был в такой критической ситуации впервые. По причине чего не нашел варианта умней, как повалиться на землю, отчего вновь полетел в яму.

Оказавшись на дне, открыл глаза и тут же увидел мчащегося ко мне на всех парах человека. Причем человек этот возмущенно размахивал руками, и создавалось впечатление, будто имел желание сделать мне выговор. За что – я так и не понял. Поскольку то, что вылетало сейчас у него изо рта, не отмечалось подобающим акустическим сопровождением, а еще капельку позже и вовсе оказалось задернутым огромной белой простыней. Особенно по второму я легко догадался, что снова теряю сознание…

Очухался я уже на диване.

Занимающем место в углу просторной убранной комнаты, посередине которой, в кресле, сидел уже другой человек. В изящном мраморном камине потрескивали, играя лживым огнем, небольшие декоративные поленца; сквозь опущенное драпри пробивался тусклый, но, наверное, все-таки дневной свет. Человек в кресле показался отдаленно знакомым.

– Где я? – спросил я. (Хотя первоначально и задумывал произнести нечто вроде «кто ты?»).

– У меня дома, – тепло улыбнувшись, отреагировал неизвестный.

– Дома… – я посмотрел на камин, на шевелящийся в нем огонь и тотчас же помрачнел. От мысли, что дома так не бывает.

– А тогда я здесь откуда? – вновь пробурчал я, не вполне пока что-нибудь понимая, и еще раз недоверчиво оглядел комнату.

– Мужик привез.

– Какой?

– Странный.

– Стра-анный? – я переспросил так, будто самым удивительным в этой истории было вовсе не то, что меня неизвестно когда и куда привез какой-то мужик (которого, кстати, совершенно не помнил), – мужика я вроде еще допускал. А то, что мужик был именно странным. Словно сама по себе такая его характеристика являлась чем-то из ряда вон.

– А ты… вы тогда кто? – продолжил я, чуть обождав, свои лишенные всякой логики и связи вопросы, внимательно всматриваясь в отдаленно знакомое лицо.

Оно по-прежнему улыбалось.

– Хлестаков. Ни о чем случайно не говорит?

– Инкогнито… из Петербурга? – не найдя ничего более дурацкого, предположил я и даже стал ждать вероятного подтверждения.

Хлестаков заржал словно лошадь.

– Знаешь, шутка вовсе не оригинальна. Девять из десяти, знакомясь, задают мне этот вопрос. Куда, наверно, забавнее видеть перед собой человека, не помнящего, как он сюда попал. Какая по счету бутылка, мне интересно, оказалась последней?

– Я не пью.

Эта короткая фраза вновь вызвала смех.

– Достаточно смелое утверждение для декларирующего такой внешний вид. Не находишь?

Я, кажется, понял, в чем заключался смысл намека; понял, и даже собрался пролить некоторый свет, не вдаваясь, впрочем, в подробности, почему произошло так, что я предстал перед товарищем в таком отвратительном виде. Однако мероприятие – «проливать некоторый свет, раскинувшись, как какой-то плейбой, на роскошном диване» не совместилось во мне с обликом воспитанного человека, и я попробовал встать, для чего сбросил покрывавший меня чуть ранее плед…

О, тут было от чего прийти в удивление.

Вместо поношенной клетчатой рубашки, которая по логике должна быть надета на мне, тело облекала какая-то… не могу выразиться по-иному, новомодная дрянь – тоже, впрочем, в виде рубашки, правда вся испещренная откровенно дикими рисунками, в целом представляющими собой план, по-видимому, какого-то экзотического острова, сплошь населенного пальмами, аборигенами, черепами и костями. Добавлю, «дрянь» имела решительно желтый цвет, ниже ее шли синие, с огромными красными горошинами широченные брюки.

Таинственное перевоплощение настолько подействовало на меня, что весьма долгое время я не мог вымолвить ни слова.

Хлестаков тоже, глядя на «это», как-то посерьезнел.

– Видите ли, э-э… – я хотел сказать: «Хлестаков».

Но ощутил вдруг неловкость перед всей этой официальщиной и умышленно сбился, ожидая, что будет подсказ.

– Олег, – последовало через секунду, – чего уж теперь…

– Видите ли, Олег, – произнес я еще нерешительней (окончательно сбило с толку, что я так и не выяснил для себя, продолжает он шутить или нет? Как звали того Хлестакова, хоть убей, вспомнить не удавалось).