Олег чуть подумал.

– Знаешь, нет. Ни фамилия, ни тем более клички ни о чем мне не говорят. А позволь встречный вопрос – зачем это тебе?

– Да так, – протянул я, – возможно, и незачем. Данное… э… имя всплыло среди имен тех, кем я сейчас интересуюсь. Вот и подумал: может, ты просветишь? Ну нет так нет. Буду заниматься Бабаховым.

– Заниматься? – в голосе Олега зазвучали беспокойные нотки. – В каком это смысле?

– …Неправильно выразился, извини, – вовремя спохватился я, посчитав, что знать полную расстановку сил Олегу пока рано. – Позвоню, договорюсь о встрече…

– Сдается, милорд, вы что-то скрываете от меня… Впрочем, колхоз – дело добровольное.

И Олег замолчал, уходя, как показалось мне, в какую-то «миролюбивую обиду». Я поблагодарил приятеля за потраченное время, но чувствовалось – Олегу хотелось что-то сказать.

– Ты это… – произнес после некоторой паузы он, – поосторожнее там. Тот еще фрукт.

Я сказал еще раз «спасибо», взял лист бумаги и ручку, положил их на стол, сел и принялся составлять текст.

«Представиться» появилось после недолгих раздумий, и тут… реальность снова начала менять свои свойства.

Комнаты не было – три стены, которые я мог видеть, плавно отъехали вдаль и, постояв чуть на месте, разлетелись в разные стороны. Передо мной возникло черное полотно. Потом оно стало светлей – так бывает на улице в осенние, не слишком поздние вечера, а мой слух уловил шелест… Шел дождь. Невдалеке, на расстоянии как бы десятка шагов выделился четкий контур фигуры. Это была женщина. Она стояла спиной, но я безошибочно узнал в ней Алёну… Прикосновение моего взгляда должно, обязано заставить ее обернуться… Она оборачивается! Медленно. Капли дождя поблескивают в черных вьющихся волосах, осыпают лицо. Сейчас она улыбнется… Сейчас я улыбнусь ей в ответ, робко произнеся: «Здравствуй!»…

Это был очень яркий образ. Когда-то я слышал о таком понятии, как «эйдетизм» – способности сохранять мысленные картины, причем мало чем отличающиеся от реальности, в течение продолжительного времени. Но никогда даже не думал, что испытаю этот эйдетизм на себе. Сколько лет, интересно, прошло с той нашей первой «дождевой» встречи?

Я начал набирать номер Бабахова. Сейчас меня совсем не заботило, что кроме надписи «представиться» других на листке не появилось.

– На проводе! – гавкнуло в трубке, и я понял, что Федосей действительно крайне занятой человек.

– Здравствуйте, – мягко произнес я. – У меня к вам есть дело относительно смерти Власоглава. Думаю, вам будет интере…

Меня перебили:

– Передача на его смерть уже готова. Материал не нужен. Что-то еще?

Я сказал длинное – «а-а…», затем – короткое «о». После чего сумел взять себя в руки.

– В некотором роде это не совсем материал. Хотя и материал тоже. Я его… друг.

– Молодой человек! – раздражение на том конце провода достигло, казалось, своего высшего градуса.

– Понял, – быстро сказал я. – Но дело в том, что когда мне пришлось исследовать содержимое его компьютера…

– У тебя есть доступ к его компьютеру?

– Да… – я слегка растерялся.

– Ты видел базу?

– Какую?

– Ну, журналистскую. Множество папочек с разными забавными именами.

– Да…

– Точно? Не паришь?

Я не знал, что такое «парить», но сказал нет.

– …Йоу-хо-хо! – едва не разорвало мой слух после небольшого затишья. – Тысячу долларов, если завтра она окажется у меня. По рукам, дражайший?

Я попробовал было объяснить, что между глаголами «видел» и «взять» пролегает граница далеко не только категориального свойства, но не стал. Мне уже было назначено к девяти. А также выданы рекомендации не опаздывать: передача о Власоглаве записывалась в девять тридцать, и не перестать к тому времени путаться под ногами с моей стороны выглядело бы полным не comme il faut. Подытоживалось все дико заманчивым, так по крайней мере подразумевалось, обещанием, что кто бы чего бы ни предлагал, я один хрен получу от Федосея больше. Ответив четыре или пять раз «да», я положил трубку.

Последнее «да» было скорее вынужденным – я не собирался ни копировать базу, ни передавать ее Федосею каким-либо иным способом. Главное – есть предлог. Мне удастся увидеть Бабахова, а там уж как положит судьба.

Смирившись, что встречу с сантехником придется перенести, я поставил будильник на семь, разделся и забрался под одеяло.

Но спать – не спалось.

Промаявшись еще около получаса, снова взялся за телефон.

Захотелось позвонить Компотниковой.

Захотелось сказать нечто такое, чтобы мадам знала – я о ней не забыл.

И пока выщелкивался номер, в голове даже составился план. Сжатой, но весьма прочувствованной речи. Однако когда я услышал «алло», язык самостоятельно понес такую околесицу, от которой мне самому едва не сделалось дурно.

Звучало это так:

Потом, подумав немного (хотя слово «подумав» в данном контексте – явное преувеличение), присовокупил:

Татьяна Александровна сказала: «а».

Но это было не то «а-а…», которое произнес я чуть раньше в разговоре с Бабаховым. В отличие от моего «а-а…», означающего растерянность, ее «а» выделялось прежде всего резким обрыванием на конце – так бывает с человеком, когда тот испытывает шок.

Повторив для верности «Маллеус малефикарум!» еще дважды, я оборвал связь.

Сказать, что шок не затронул меня, было бы в корне неправильным. Добрую минуту я сам простоял без движения, внимательно изучая зажатую в руке телефонную трубку, как бы пытаясь с ее помощью разгадать тайну непроизвольно выброшенных слов. Что самое главное – девять из десяти: я знал когда-то эти слова! Но вот в какой именно временной плоскости располагалось это «когда-то» – не помнил. Словно из темных глубин подсознания выплыло нечто определенно важное для меня; выплыло – и тут же исчезло.

Впрочем, мое самочувствие вскоре нормализовалось. И хотя тайное так и осталось непознанным, сам факт, что удалось услышать такую реакцию Татьяны, утешил. Довольный, я снова забрался под одеяло.

И уже лежа… потряс головой, не забыв высунуть отклоненный чуть влево язык.

Похоже, я приобрел дурную привычку.

Федосей Бабахов был душкой.

Такое, по крайней мере, складывалось впечатление, когда я, периодически включая свой телевизор, заставал Бабахова там. Молодой, вечно подтянутый и красивый. Бодрый и жизнерадостный. Мягкий чарующий голос, превосходные зубы, светские манеры, прямой ясный взгляд. В меру застенчив, тактичен, робок и чуть фамильярен одновременно. Душа любой компании и любимец публики. «Ой, какие очки!», «Вы видели, у Федусика сегодня новая прическа!» – сколько раз мне приходилось слышать нечто подобное; причем слышать это в кругах, имеющих между собой, надо сказать, достаточно мало точек социального соприкосновения.

Словом, Бабахов был популярен.

И не просто популярен: Бабахов в какой-то мере был КАЖДЫМ ИЗ НАС. Когда он смеялся – возникало ощущение, что вся страна смеется сейчас вместе с ним. Если вдруг чем-нибудь огорчался, казалось, вся страна делает то же самое. Иллюзия слияния воедино индивидуального и массового была порой настолько прочна, что я не раз задавался вопросом – что это? Популярный ли это телеведущий являлся собственностью общества, создавшего его на определенном витке своего развития? Или же данное общество было лишь результатом бабаховского психического отражения?

Я, впрочем, проспал: будильник зазвонил на двадцать минут позже, вследствие чего мое прикосновение к стеклянной двери огромного здания телецентра совершилось в девять ноль пять.