Отповедь Ни света, ни отблеска, ни тишины на плясках тепла и покоя. Последней крапивою обожжены остатки любви и левкоя. Труба задохнулась в победном глотке фальшивящего оркестра. Уходим с оглядкой, бежим налегке как будто украли невесту. Нет гордости плача и нет палача, с невыплаканными слезами. И некого в фарш порубить сгоряча, столкнувшись в проулке глазами. Октябрь-забияка нам хлещет в лицо тоскливой дождливою плетью. Мы молча покинем чужое крыльцо, мы просто чужие оплетья. Никто не задержит, никто не вернёт, никто никого не осудит. А ветер тревожную песню поёт, которая точно погубит. Мы все умираем в чужой глубине… Читатель, а ты не тупица? Ты ищешь в бессмысленной этой хуйне от Бродского, что ли, крупицы? Да ты, я гляжу, ценишь гения труд, не чужд ты изяществу слова. Я эту херню написал в пять минут, — не Вера я, чай, Полозкова. В фейсбуке поэт каждый третий, считай, тут много искусников слога. Иди, вон, Прилепина, что ль, почитай, а лучше – любого Толстого. Предзимнее Пустое неяркое солнце — примета осенних хлопот, когда на зиму поворот. И хочется выпить до донца тебя. Чтоб осталось внутри спокойствие мёртвого снега, застывшего в глупости бега, налипшего на фонари. Он стает, конечно, слезами ноябрьских бешеных дней, проложив пунктиром огней, отверстия под образами. Закончился святости срок, не выдержав тяжести ноши. Ты больше не будешь хорошей, ты просто последний урок, невыученный, неповторённый, незаданный даже. И вот никто никуда не придёт. И снегом приговорённый декабрь стоит у ворот. Жанна Весь прошлый год, сходящий на исход, я прожил нездоровым человеком — таким полуконтуженным калекой, хоть выглядел совсем наоборот. Смеялся, пил, вертепствовал посильно, все грани года пробуя на вкус. А жизнь, как рубль, всё меняла курс с устойчивого вновь на нестабильный. Какой бы курс ни проложил куда, мозг возвращался в заданную точку. И эта точка била очень точно, как Костя Цзю в известные года. Счёт рефери отсчитывал не раз (его ж не бьют, он только наблюдает оттуда, где про нас всю правду знают). Нокаут не случался. Свет не гас, не отключалось тусклое сознанье. Оно терпело хук и апперкот, и новый напряжённый поворот взбесившегося напрочь мирозданья. И вытерпев всё, сесть бы в самолет, чтоб улететь от постоянных стрессов, не позабыв заметить стюардессе: «Ну что же, здравствуй, Жанна. Новый год». Календарное Восемнадцатого, под вечер, во дворе шелестели листья. Ты сжимала себя за плечи, напряжённая, словно выстрел. Девятнадцатого, наутро в спальне свет находил детали. Речка Кама текла, как сутра, бодхисаттвы ее читали. Двадцать пятого было хмуро, дождь то шпарил, то просто капал. Скучной нравственности цензура сутки губы не мяла кляпом. А тридцатого время встало мёртвым штилем в тени акаций. Не моргали часы вокзала. Тебе ехать. Мне оставаться. К Башлачёву «Вы все между ложкой и ложью», — пел СашБаш когда-то тревожно. Ложечки нашлись под кроватью, ложь оделась в бальное платье. Но осадок чёрный остался, палачи в нём кружатся в вальсе, в нём живут и грезят войною, выпадают сыпью чумною. Озверевший мир нараспашку, карта повернулась рубашкой. Там, где дама пик рисовалась, лишь шестёрки самая малость олицетворяет свободу. Козыри в чужую колоду прифартили. Вот и попёрло так, что хрип вбивается в горло сапогом смазным да державным. Ты хотел быть с ними на равных? Распишись за грошик в жестянку да ступай в родную землянку. Обернись у входа на стадо, марширующее к вратам ада да под лай пастушьих овчарок. И опять к себе, брат, на нары. Черпай ложкой полную меру лжи, которой счастливо верил. Ложечкой согнись на кровати. Некому берёзу заломати. Карниз Весь город у меня как на ладони. Снимаю шляпу – больше нет помех. Карниз – моё спасенье от погони. Отталкиваюсь и шагаю вверх. Внизу мелькают улицы и крыши, внизу провалы удивлённых ртов. А я лечу всё выше, выше, выше и выхожу из мокрых облаков. Над низенькими серыми полями, над бесконечной серой пеленой, над горизонтом сереньких желаний хрусталик солнца тёплый и живой. Здесь воздух полон синего простора и огненные блики на руках. Здесь выше облаков немые горы. И звёзды ближе, и неведом страх. Но не хватает краски на палитре, и не закончен затяжной прыжок. Убогими словами злой молитвы встречаю розовеющий восток. Мне встречный ветер поломает крылья, плеснёт предсмертным холодом в душе. Захлёбываясь душной чёрной пылью, пробью асфальт в последнем вираже… Нет правды на земле, но нет и выше. Солидный горожанин всё поймёт: опять здесь сумасшедший прыгнул с крыши. Уже четвёртый за последний год. |
