Я ждала откровения от того, кто имел полное право не подпустить меня столь близко. И, по всей видимости, всё же не заслужила его доверия. Но в тот же миг надо мной раздался чуть осипший стальной голос Штефана:
– Мне было почти тридцать пять на момент обращения…
Не сразу осознав, к чему он это, я удивлённо вскинула голову и встретилась с хрустальной синевой серьёзных, застывших глаз. Его зрачки сузились, позволив ледяным узорам заполнить всю радужную оболочку, – взор Штефана стал непроницаемым и далёким, лицо – каменной маской, однако он продолжил говорить, медлительно, точно через силу.
– Я родился в тысяча шестьсот пятьдесят первом и не знал другой страны – страны без турецких захватчиков… Уже более века Венгрия находилась под Османским игом. Впрочем, некоторым это было даже на руку… крестьянам, простолюдинам, – губы Штефана туманно подёрнулись пренебрежением, интонации приобрели некий официальный оттенок. – Однако я принадлежал княжескому роду, и неприязнь к этим чужеродным мусульманским оккупантам впиталась в меня с кровью.
Мужчина уже не пытался прочесть мои мысли и реакцию по выражению лица – глядя на меня, он смотрел куда-то в бесконечность, покрытую мраком прошедших столетий. Его руки вновь ожили сами собой, крепко обнимая теперь мою спину, сжимая плечи. Супротив воли рассудка внутри у меня всё затрепетало от этих касаний, но тон Штефана не обещал никакой романтики.
– Когда Австрийский император затеял изгнание турок из Венгрии, я по собственной воле с головой окунулся в события. Не могу оценить свой тогдашний темперамент как более горячий, но я был молод, амбициозен… Я был человеком… христианином, – он вновь едва уловимо скривился, всё холоднее чеканя слова. – Безусловно, я принял активное участие в освобождении Буды в восемьдесят шестом… Почти два с половиной месяца мы вели осаду столицы, и во время штурма в день, когда город пал, я получил смертельное ранение…
Штефан перехватил пальцами, кончики которых показались мне вновь похолодевшими, кисть моей руки, всё ещё лежавшей у него на груди, и, сдвинув её чуть ниже к рёбрам с левой стороны, крепко прижал к себе, будто хотел впечатать через рубашку в свою кожу. Сквозь тонкую белую ткань я ощутила под ладонью длинный неровный бугорок, вероятно, шрам.
Второй рукой вампир обхватил моё лицо, приподняв его большим пальцем за подбородок так, чтобы я смотрела ему прямо в глаза, утратившие отрешённость и вновь глядевшие в самые глубины моей души.
– Лезвие не попало в сердце, но вошло достаточно глубоко под рёбра, я даже слышал скрежет стали о кость, – продолжил Штефан с вызовом и даже неким ожесточением.
У него резко усилился акцент, который урождённый венгр, видимо, сейчас не контролировал или не желал этого делать, и теперь это был не просто необычный чуть шипящий выговор, а речь явного чужеземца.
– Поначалу я не почувствовал боли и даже успел отсечь тому турку голову… одним ударом. До сих пор помню, как она вприпрыжку с хлюпающими звуками покатилась по мостовой… – мужчина позволил себе сдержанный горький смешок. – И лишь когда металл вышел из раны, я почувствовал жгущую боль во всём боку. Я не мог согнуться, мне было больно дышать. Заплетающимися ногами я побрёл вдоль стены, цепляясь за камни и оставляя на них кровавые следы. Мир вокруг точно замер: существовала только эта боль, а все крики, лязг стали, ржание лошадей отдавались в ушах лишь гулом… Я успел доковылять до руин одного из бастионов и, завернув, за разрушенную стену, свалился на гору обломков и земли.
Мне не требовалось больших познаний в медицине, чтобы понять, что с этой битвы я не вернусь. Крови было слишком много, ею пропитался мой плащ, которым я тщетно пытался зажать рану. Смеркалось. Лёжа там, я глядел в широкое фиолетовое небо, озаряемое маревом горящей Буды. На тот момент город уже пал, и от него не осталось почти ничего, кроме пепелища. Но, умирая на руинах столицы, я почему-то думал не о том, что турок теперь прогонят… Во мне было лишь чувство вины перед семьёй, которую я бросил. Это было ровно накануне моего человеческого тридцатипятилетия.
Штефан умолк и опустил ресницы, прислушиваясь то ли к своим чувствам, то ли к ожившему в его голове шуму сражения. Меня там не было и быть не могло, однако я ясно услышала гомон голосов с чужеродным наречием и звон металла, крики раненых, стоны умирающих, я учуяла запах гари, пота и крови, которой пропиталась земля под булыжниками мостовой. Я попыталась представить его, такого ныне степенного, сдержанного, в той картине, и мне подумалось, что он, наверное, обладал редкой способностью сражаться с совершенно холодным рассудком. Или же он был совсем другим тогда?
В охватившем меня порыве я прижалась к Штефану, мои губы почти коснулись ложбинки между ключицами мужчины, а пальцы сплелись с его, всё ещё сжимавшими мою руку.
– И… что было дальше? – в нетерпении вмешалась я в раздумья вампира.
Явно вырванный из иного мира, Штефан вновь заговорил, но уже другим, более сухим голосом, в котором слышалась ядовитая насмешка:
– А потом пришли они. Позднее я понял, что они всегда приходили поживиться после битв таким обилием легкодоступной крови. Я тоже так делал… после. Но на тот момент я даже не верил в реальность существования этих созданий. Меня лихорадило, я пребывал почти в бессознательном состоянии, когда какое-то бледное лицо склонилось надо мной. Я принял его за лик Ангела Смерти, что, впрочем, было отчасти правдой. И лишь новая вспышка боли, пронзившая почему-то теперь шею, привела меня внезапно в чувства. Затуманенным взором я увидел женщину с длинными чёрными волосами, богато одетую и обладавшую нечеловеческой силой, потому как я был не в состоянии сопротивляться хватке её хрупких рук. Она прокусила мне горло и пила мою кровь. Затем она порвала на мне рубашку и впилась в рану, заставив кричать от боли. Пожалуй, это был бы самый бесславный конец для человека, который участвовал в освобождении столицы, – кривая ухмылка оживила лицо Штефана. – Но когда силы вовсе покинули мой организм, за миг до того, как картинка перед глазами окончательно погрузилась бы во тьму, я услышал шёпот её окровавленных губ над своим ухом. Она сказала, что я сильный. После я ничего не видел… Помню лишь густую тёплую жидкость, которая полилась мне в рот, которую я инстинктивно глотал, чтобы не захлебнуться. И её жгучие, болезненные поцелуи… – почему-то добавил он в конце. – Напоив кровью, эта женщина покинула меня, сказав на прощание, чтобы я не выходил на дневной свет и слушал свои инстинкты. Больше ничего объяснять и не надо было, ибо каждый в ту пору слышал рассказы о пьющих кровь немёртвых, выходящих на охоту с заходом солнца, только мало кто в них верил, списывая пропажи людей на нездоровую атмосферу в стране. Я так и не знаю, кем она была.
Вампир замолчал, уставившись невидящим взглядом куда-то в пространство. А я затаила дыхание, боясь выдать волнение, охватившее меня с ещё большей силой. Мне истово захотелось самой поцеловать его, но я не осмелилась бы, особенно сейчас. К тому же, где-то в груди отчаянно ныло и жглось неоправданное и неуместное чувство, которое было мне очень хорошо знакомо, – ревность.
– Ты упомянул про семью… – робко нарушила я затянувшееся молчание. Эти слова почему-то давались мне с особым трудом, но я понимала, что если не спрошу сейчас, то уже не узнаю этого никогда. – Ты к ним так и не вернулся?
Он посмотрел на меня взглядом человека, который забыл, о чём шла речь, и не понимает вопроса, но затем его глаза наполнились бушующими водами ледовитого океана. Мне даже показалось, что в комнате повеяло морозом. С какой-то отчаянной мукой Штефан вновь обхватил моё лицо ладонями, на сей раз весьма ощутимо. Повинуясь внезапному порыву, он навалился на меня всем телом и прижался щекой к моей щеке. Я только ахнула от неожиданности и оцепенела, не зная даже, обнять ли его в ответ, или настала пора тщетно отбиваться.
– У меня была супруга, – услышала я тихий, будто бы даже нежный голос возле самого уха. – Она тогда носила нашего второго ребёнка. Старшей дочери было восемь. Я вернулся к ним уже не человеком, хотя до конца этого не осознавал, – пальцы Штефана вновь гладили мою шею там, где бьётся пульс. – Мои раны затянулись, и я никому не рассказал о том, как «умер» в Буде. Я не мог есть, не мог пить, и родные сочли это за смертельную усталость.
