У Андрея выработалась своя манера приглядываться к женщинам и ухаживать за ними. Некоторая неразборчивость фронтовой жизни была сглажена непродолжительным постом в комендантской роте маленького немецкого городка. Обеим участникам комендантского надзора, военным и населению, было строжайше запрещено общение на бытовом уровне. Тем не менее, установленный режим провоцировал к его нарушению. В эти нарушения был вовлечён и Андрей. Мало того, он был в них замечен начальством и им же подвергнут наказанию. Вместо очередного продвижения по должности и по званию он был включён в список для отправки в Союз, а затем, несмотря, на молодые годы и перспективность, уволен в запас. Наказанию была подвергнута и его немецкая подруга, отсидевшая десять суток на комендантской гаубвахте.

Анюта всё настойчивее просила брата бросить булки и заняться чем-то более серьёзным, По её мнению ночная физическая работа не способствует развитию интеллекта и мешает наведению порядка в личной жизни. Но Андрею ночная работа была не в тягость. В его годы не жалуются на усталость, успевают везде и повсюду. Он подходил к вершине этого прекрасного периода жизни, и здравый смысл подсказывал ему, что пора делать из своих родителей дедушку и бабушку, о чём они частенько намекали в своих письмах. Всё в родительском доме подчинялось не ими заведённому порядку: мужчины должны работать, а женщины должны были рожать и воспитывать детей, встречать, провожать и кормить мужчин. Была проведена незримая граница в среде обязанностей мужчин и женщин, через которую переступать было недопустимо.

Старики были недовольны своими детьми, оставившими родной дом. Старикам не о ком было заботиться, некому было давать советы. И только в письмах, в этих остатках прежних крепких связей, они пытались как-то повлиять на судьбы оторвавшихся от них отпрысков.

Отец Андрея, Пётр Леонидович, хотя по возрасту и не был призван в армию, ходил на фронт в ополчении, но уже в январе 1942 г. вернулся в родной город, который к тому времени был освобождён. Мать Андрея, не желая оставаться под немцем, накануне сдачи города, ушла вместе с дальней роднёй. Две недели они бродили по окрестным лесам. Не попав в Москву, Наталья Ильинична вернулась к покинутому гнезду. Дом был разграблен начисто. Остался только громадный под потолок резной буфет, не вытащенный по причине его не выходящих ни в какие двери размеров. Буфет был неотъемлемой частью дома, подлежащий слому только вместе с ним.

Все комнаты были пусты, полы были застланы соломой, по запаху, стоявшему в комнатах, можно было предположить, что через дом прошла целая дивизия, оторвавшаяся от своего тыла и оставившая свой вонючий след в одной из комнат. В виду сильного мороза или по причине всё равно куда, лишь бы поскорее.

Часть домашнего скарба Наталья Ильинична обнаружила во дворе и на огороде. Кое-что принесли соседи, остававшиеся при немцах. Но это была только малая частица довоенного очага.

Когда Андрей после демобилизации навестил родителей, мать подолгу, с множеством подробностей, перечисляла все пропавшие вещи. Андрей, делая вид, что сочувствует матери, думал о том, что по сравнению с общей разрухой, потери одной семьи представляются пустяками, но ведь и из этих частных потерь разруха и состояла.

С особой дрожью в голосе мать вспоминала соседку справа, зайдя к которой после возвращения, она увидела свои стулья, покрывала на кровати и наволочки на горе подушек. С тех пор она старалась не смотреть в сторону бывших соседей и, выходя со двора, всегда поворачивала налево.

Вспоминая разговор с матерью и оглядывая комнату Василия Белова, Андрей представлял себе как бы отнеслись хозяева сей роскоши к тому обстоятельству, которое довелось пережить его матери. Старших Беловых Андрей не знал, но по некоторым Анютиным фразам выставил им невысокие отметки.

Сон никак не приходил, хотя в минувшую смену пришлось изрядно потрудиться. Опять испортился механизм поворота огромного чана, и тесто пришлось выгружать вручную. Видели бы покупатели румяных городских булок как и главное чем им пришлось орудовать. Покупатели, скорее всего, отказались бы от пристрастия к ночной выпечке, за которой по утрам выстраивалась длинная очередь любителей свежего хлеба. Скоро им поставят трофейное оборудование с разделкой теста и по формам и по весу и тогда руки человека дотронуться до хлеба только в магазине.

Встретили его на хлебозаводе весёлые девичьи глаза и солёные, не по возрасту, шутки. Коллектив цеха в основном состоял из подмосковных девчат, которые ринулись в голодную по рукам послевоенную Москву.

В смене особенно выделялась боевым видом Татьяна. В первый же день она, обойдя Андрея вокруг, заявила:

– Ну вот, что, этого парня за мной оставьте. Если кто обидит, будет иметь дело со мной.

И с тех пор обращалась к нему не иначе как «жених».

Со Слоном, Михаилом Субботиным, Андрей работал в одной смене. Слоном он был прозван за огромную выступающую холку шеи. От этого голова его сидела с некоторым уклоном вперёд, а глаза смотрели из подо лба. Слон после смены всегда зазывал Андрея в пивную. Но Андрей старался под благовидным предлогом отказаться от приглашения, хотя делать это ему было не с руки. Субботин проявил к нему почти родственное внимание, обещав похлопотать относительно постоянной прописки и жилья через свою жену, работающую секретарём в исполкоме.

Размышления Андрея, переключаясь с одного предмета на другой, терялись в уставшей от работы голове, окутываемой дурманом сна…

За постоянными мыслями об Андрее Катя не заметила, как подошла сессия. Чувство её, зародившееся заочно под влиянием разговоров с Анютой ещё на копке, было закреплено прошлогодней встречей. Анюта открывала перед подругой такие стороны брата, которыми он, может быть, и не обладал, но при наличии которых Андрей был обречён на любовь любой девушки.

Катя уверила себя, что видела Андрея на пристани их города, куда она пришла проводить тёткиного мужа, в семье которых она жила с молодых ногтей. Андрей был тот самый новобранец, на которого Катя обратила внимание. Проходя мимо Кати, он осторожно дотронулся до её плеча и сказал:

– А вы, девушка, кого провожаете? – и, не дождавшись ответа, прыгнул на уже отчалявший пароход. Протиснувшись на корму через толпу мобилизованных, он долго махал кому-то. Катя была уверена, что его жесты предназначались именно ей, и она, за миг до того, как пароход скрылся за излучиной, подняла руку и тоже несколько раз махнула ему. Но сколько она не спрашивала Анюту, та никак не могла, вспомнит точно дату проводов брата, тем самым полулегенда обрела статус факта и трактовалась как рок давно определённой сверху судьбы…

– Послушай, подруга, – голос Анюты вернул Катю к действительности. – Гляжу я на тебя и думаю, больно глубоко ты, мать, погружаешься. Смотри, дыхания не хватит. Плыви ближе к поверхности. Ребятами нужно самой управлять, а не шагать под их петушиные крики.

Они сидели в скверике недалеко от института, в который забрели в поисках тихого местечка, рассчитывая позаниматься перед экзаменом. Чтобы никто к ним не подсел, они по всей скамейке разложили книги и конспекты. Но зелень деревьев и молодой травки, щебетание воробьёв и прочих пичуг, прохлада, идущая от канала – всё увело их мысли от завтрашнего экзамена. Книги на коленях играли роль талисманов, задабривающих свирепых институтских божков.

– Экзамены нужно проводить только зимой и в самую лютую стужу, – резюмировала Анюта корпоративное мнение всех студентов. – Это свинство обкладывать молодых людей книгами в этакую благодать. Прах разбери эти экзамены. Придёт завтра, будем с завтрашними делами разбираться, а сегодня… Ну, хочешь, я сама с ним поговорю?

– Не надо. Зачем? Если он не любит, ты же ему не прикажешь.

– Чудная ты, Катерина. Надо же парню показать, что ты на него глаз положила. Они такие не догадливые. Будут смотреть и спрашивать: а кто? а где? правда ли? Ты его как увидишь, сразу бледнеть начинаешь и слова от тебя не добьёшься. Я так, я сяк…