Спустившись по трём перекошенным ступеням, Андрей попал в зал. Несмотря на ранний час, все столики были заняты. Он опустил мешок на пол и сел на свободное место у столика, занятого двумя любителями утреннего пива, бросившими равнодушный взгляд на Андрея и тут же вернувшихся к своим кружкам и разговору.

Перед Андреем выросла фигура подавальщика в серо-белой кургузой куртке и тёмных брюках, из левой штанины которых торчал резиновый шишак протеза.

– Пару пива и чего-нибудь поесть.

– Может, сто грамм?

– Давай, только поскорее.

На рынок Андрей решил не возвращаться. Плевать он хотел на старухины благодарности. Но какая-то досада на себя или на старуху жевала сознание, и только появившаяся еда и питьё отвлекли его от этих мыслей.

Утолив первый голод и почувствовав жар от выпитой водки с пивом, Андрей оглянулся по сторонам. Сквозь табачный дым просматривались группки, большие и маленькие, занятые мыслями, навиваемыми пенным напитком. Соседи по столику не обращали на него внимания. Они стукались кружками, отламывали шеи ракам, хрустели баранками. Из их разговора Андрей понял, что они работают на хлебозаводе. Курносого звали Иваном, рядом с ним сидел Миша.

– Послушай, Иван! – Андрей обратился к курносому. Почему-то тот внушал большее доверие.

– Ты откуда меня знаешь? Чего тебе? Ты от кого? Ты от Вальки?

– Я от себя. Помоги мне устроиться где-нибудь. Я сегодня в Москву приехал.

– Ишь ты, едрёна корень! Разговорчивый какой! Пошёл ты…

– Ты чего, Иван? – остановил его приятель. – Видишь, приезжий. Что он о москвичах подумает?

– Да что хочет, то пусть и думает. Я его трогал? Мы к нему приставали? Сел и сиди, сопи в две дырочки, пока лишних не сделали. Ты глянь, Слон, что делается! Не спросясь – садится. А потом помогите ему! Понаехали…

– Как тебя звать-то?

– Зовуткой. Я к вам, мужики, как к людям, а вы… Я же не без рук. Придёт моё время, долго Андрея просить не придётся.

– Вот что, Андрей, ты на Ивана не обижайся. Мы только после ночной смены. Устали как черти. Он и в трезвом виде чёрт чего несёт, а уж выпьет… понимать должен. Пошли со мной, если поел.

Иван продолжал ворчать и на улице, поминая всю дорогу приезжих, которые понаехали со своими проблемами и мешают жить коренным москвичам. Во дворе Иван шмыгнул за выступ дома, погрозив Андрею здоровенным кулаком.

Слон-Миша подошёл к двери под ржавым козырьком и поманил Андрея за собой.

Седьмой год Анюта с Катей жили бок об бок. Сначала в одной палатке на строительстве укрепрайона (копка котлованов и уступов), куда их на добровольной основе послал горком комсомола. Затем в одном вагончике на подмосковном железнодорожном узле, в бараках почтового ящика, а теперь – в одной комнате студенческого общежития.

В первую военную осень им пришлось многое пережить вместе. Копать землю, прятаться от немецких самолётов, хоронить менее удачливых подруг, читать немецкие листовки с забористым текстом и стихами. И кто их только сочинял? Видимо, затерявшаяся в чужом стаде русская душа.

К будущему укрепрайону везли их в товарных вагонах, на облупившихся боках которых просматривались двуглавые орлы. Выгрузили посреди поля и пешком заставили прошагать полсотни километров. Выдали палатки, лопаты и котлы, в которых дня два варить было нечего. Работа была до одури нудная. Копали уступы, перекидывая землю с нижних ярусов на верхние, и так с раннего утра и до самого вечера. Между копающими ходили военные, распоряжавшиеся всеми работами.

По утрам палатки покрывались инеем, а головы промерзали, как капуста до кочерыжки, до турецкого седла. Но количество брало своё. Постепенно из исполнения трудовой и гужевой повинности вырисовывался общий результат работы тысяч людей. Отдельные участки соединялись между собой и приводились к общему порядку укрепрайона. Но до специальных сапёрных и инженерно-технических работ дело не дошло.

В конце сентября посредине дня проехала эмка, подъехавшая к группе военных. Из эмки высунулась папаха и шинель с красной оторочкой. По реакции военных, по скорости, с которой они рассыпались, стало ясно, что произошло нечто из ряда вон выходящее, то, о чём постоянно говорилось по ночам в палатках.

Вечером они уже были на марше, побросав всё, что нельзя было унести.

Эшелон, в который их посадили под утро, двигался медленно, отстаиваясь по несколько дней на полустанках и станциях, по названиям которых знатоки определяли направление затянувшегося движения, которое вскоре совсем прекратилось – от эшелона отстегнули поезд. Кормили исправно, но никаких объяснений не давали: ни где они, ни сколько всё это будет продолжаться. Велено было от вагонов далеко не отходить и быть готовыми к немедленной отправке.

В конце второй недели, когда состав стало заносить снегом, появились штатские. Они собрали девчат у неизвестно откуда взявшегося паровоза, на который залез один из штатских. Но из-за общего гвалта ничего не было слышно. Было видно, что изо рта говорившего шёл парок, но слова не доходили до слуха, уносимые ветром. Постепенно шум толпы прекратился.

– Дорогие девушка! Я еще раз повторяю: об отправке домой не может быть и речи. Поэтому вам предлагается следующее. Необходимы люди на железную дорогу и в госпитали. А также имеется работа на номерном заводе. Подумайте и к вечеру сообщите старшим по вагонам. Если списков до утра не будет, мы сами решим за вас по законам военного времени. А теперь можете расходиться по вагонам.

Какая-то бойкая девица полезла на паровоз и стала что-то объяснять штатскому. Послышался отчаянный баритон, переходящий от мороза в фальцет.

– Да поймите же! Это совершенно невозможно, будь у вас там кто бы то ни было. Там немцы. Куда вы хотите ехать? К немцам?!

Последние слова разом всех остановили. А как же родители? родственники? знакомые? Да и просто все те, кто там жил. В таком недавно близким и ставшим далёким по причине, от них не зависящей. Туда нельзя было не только поехать, но и даже написать!

Вечером Анюта с Катей решили пойти в госпиталь. Кем угодно, но только быть рядом с теми, кто мог помочь им вернуться домой. Всю ночь они мечтали, как они будут ухаживать за ранеными, читать им письма, писать ответы…

Утром их ночным планам не суждено было исполниться. В начавшейся неразберихе их внесли не в те списки, и они оказались под командой штатского с паровоза, а к концу года мастерски собирали взрыватели, засунув руки в бронированный бокс с толстенным стеклом на уровне глаз.

Тётя Поля сидела на своём обычном месте – за столиком при входе. По её дежурному кивку Анюта поняла, что Андрея пока нет. Она пошла в свою комнату, в которой вместе с ней жили ещё семь студенток. Комната была небольшая, и межкроватного пространства оставалось немного. Койки Анюты и Кати стояли рядом и ничем не отличались от заведённого комендантом порядка. Отличие занимаемого студенткой объёма начиналось на третьем ярусе: пол, кровать, тумбочка. Катин третий ярус был аккуратно прибран, застелен кружевной бумажной салфеткой, по краям которой симметрично стояли две зеленоватые вазочки со вставленными в них бумажными цветками на проволочном стебельке, сохранившиеся у Кати ещё с последней первомайской демонстрации. Между вазочками примостилось маленькое зеркальце. На Анютиной тумбочке не было свободного места от необходимых ей вещей и вещиц. Между баночками, тюбиками, разнокалиберными флаконами попадались огрызки красных, синих и чёрных карандашей, чернели заколки, часть которых была насыпана на обрывках бумаги, густо намазанных красными штрихами. Времени на уборку мусора у Анюты не хватало. Прижавшись боками к стене, стояла стайка маленьких белых слоников, ранжированных по высоте. Самых маленьких слоников прикрывала фотография Василия Белова – её однокурсника и ухожора. Белов был на два года моложе Анюты, жил в Москве с родителями в отдельной квартире. Родители часто оставляли сына одного по причине частых и разной длительности командировок. Белов-старший был кинохроникёром. У матери тоже была какая-то киношная профессия.