Когда родители Белова уезжали, вся их квартира поступала во власть студентов. Они почти ежедневно собирались в квартире Беловых, среди многочисленных вещей которых был английский патефон, под звуки которого проходила большая часть вечеринки. В группе был свой фотолетописец – Венька Комаров, любивший из групповой фотографии сделать нечто монументальное. Он загонял всех на огромный диван и долго придавал каждому телу своеобразное расположение членов, группируя их таким образом, что свежему человеку было трудно определить чьи фрагменты тел где располагались.

Сейчас родители Белова были в Прибалтике, и их приезд планировался в середине сентября. Анюта, вызывая брата, рассчитывала, на первое время, на гостеприимство Белова. Это было необходимо и из других соображений. Белов, оставаясь с Анютой наедине, сильно распалялся, и Анюта опасалась за себя. Она надеялась, что присутствие брата ограничит Белова в его порывах.

Вообще квартира Беловых не нравилась Анюте не только обилием ею никогда не виданных вещей и даже элементарным незнанием их применения, но и самой обстановкой и тем духом настороженного отношения к ней как самой обстановки, так и родителей Белова. В чуть ли не в светском отношении внутри семьи. И даже мужские имена настораживали и требовали особого обращения к их носителям. Белова —старшего звали Иван Васильевич, младшего – Василием Ивановичем. И как по секрету ей сказал Белов, своего сына, если таковой будет, он должен назвать Иваном. Было во всём этом нечто от «Войны и мира». Николай Андреевич, Андрей Николаевич, Николенька Болконские.

Белов-младший выделялся среди студентов. В его одежде не было ничего, что хоть отдалённо напоминало приметы фронтовика. Гимнастёрка, галифе, сапоги, полевая сумка или на худой конец офицерский или капитанский ремень – ничего этого в гардеробе Белова-младшего найти было просто не возможно. Скромный, но всегда новый костюм, отутюженные без блеска брюки, начищенные ботинки, галстук под цвет не только рубашки, но и носков. Будучи в гостях он просил щётку, чтобы удалить с одежды только ему заметную пылинку. По улице он ходил чрезвычайно аккуратно, не перепрыгивал через лужи, не сокращал путь через проходные дворы и скверики. Его было трудно представить на природе, посреди луга, в лесу или в тех местах, где не было тротуаров и многоэтажных домов. Эти качества претили Анюте, выросшей в маленьком городке на Волге, все улицы которого выходили в лес, или заканчивались полем.

– Ну, что? Не приехал?

– Это ты, Катёнок? Тоже сбежала с собрания? Достанется тебе завтра от Филатовой. Я-то отверчусь – брата жду.

– Ты на вокзал звонила? Поезд пришёл?

– Замечаю я, что не столько из-за меня ты хлопочешь.

– Открытие сделала! Можно подумать, – ты только сейчас об этом узнала. Я его не меньше твоего жду.

В комнате стало сереть от набежавшей тучи. Так сумерничая, они притихли, сидя на кровати…

– Ты о чём сейчас думаешь?

– Вспомнила, как мы с тобой, Катюха, к Калинину ходили…

После окончания школы они мечтали поступить в институт, но познакомились не на студенческой скамье, а в прифронтовом Подмосковье.

Проработав на номерном заводе до лета, им страстно захотелось учиться. Но куда бы не обращались, везде получали отказ. Надо было работать. Почти свыкнувшись с обстоятельствами, они как-то шли по проспекту Маркса. Проходя мимо массивных дверей с латунными пластинами, увидели табличку: Приёмная… Анюта, долго не думая, ухватилась за ручку и потянула её на себя, увлекая за собой Катерину. Дорогу им никто не преградил, у них никто не спросил, что им двум свистушкам, нужно? На другом конце ковровой дорожки, им навстречу, шёл мужчина средних лет в полувоенном мундире и с тёмными кругами род глазами.

– Товарищи, вы по какому вопросу?

– Мы хотим видеть Михаила Ивановича, – строго ответила Анюта и добавила, – товарища Калинина.

– Следуйте за мной.

И он пошёл, нисколько не заботясь о том, идут за ним или нет.

В комнате с лепным потолком, с массивной мебелью из тёмного дуба и с такими же плитами на стенах, с большой лампой под зелёным абажуром, мужчина стал разбирать бумаги в только ему известном порядке. Затем, полистав блокнот, он сказал:

– В пятницу в это же время будьте здесь. Товарищ Калинин вас примет.

Неожиданный успех окрылил подруг, они воспряли духом и стали ждать пятницу.

В назначенный день они задолго до срока сидели на стульях, выставленных в коридоре.

В кабинете сидел старичок с седыми волосами и больше похожий на профессора Полежаева в тот момент, когда он жевал нитку, готовя её для протягивания через игольное ушко. Один глаз всесоюзного старосты был прикрыт полностью, а другой щурился на вошедших.

– Что, милые, учиться хотите?

– Да, товарищ Калинин. Очень.

– Где работаете?

– На номерном заводе. Авиабомбы делаем.

– И много сделали?

– Мы не считали. Запрещено нам считать.

– Школу давно окончили?

– В июне 41-ого, – отдувалась за двоих Анюта. – Потом окопы копали, а теперь на заводе работаем. А учиться когда? Когда старухами будем?

– Во-первых, учится никогда не поздно. Но, понимаете, какое дело – война. Ваши отцы и братья воюют, а кто им оружие, снаряды делать будет? Вы комсомолки? Что я спрашиваю, по вашей настойчивости в достижении цели и без вопроса всё ясно. Но пока, дочки, надо подождать. Вот отгоним подальше немца, тогда и учиться будем. Уж вы постарайтесь, а Родина вас не забудет. Я вам обещаю.

Весной 44-ого их вызвали в райком и вручили направления в институт.

Второй час сидел Андрей в комнате у Слона. Они о многом переговорили, и Слон почти уговорил Андрея пойти к нему в напарники на хлебозавод.

– Ночь отработаешь, а весь день твой. В субботу пересменок. В полмесяца два свободных дня подряд. Работают одни бабы, среди которых мужик всегда местечко найдёт. Тепло, сытно. Ты когда-нибудь свежеиспеченный хлеб ел? Не пироги, а хлеб, только горячий.

Андрея, привыкшего всегда платить за всё приобретаемое, подобная направленность уговоров несколько коробила, и он ссылался на то, что ему сначала нужно увидеть сестру, а потом принимать решение.

Жилище Слона было полуподвальным. Середина окон приходилась вровень с землёй, а одно окно было вообще слепым и упиралось в ущелье домовых стен, пересечённое пожарной лестницей. В двух других торчали корни кустов палисадника, отгороженного от двора низкой, но строгой загородкой.

Круглый стол упирался ногами в середину комнаты. В межоконном проёме, над фанерной тумбочкой, зеркало в богатом окладе и со следами времени в виде мутных пятен и патины на крепёжных лапах. На противоположной стене, над диваном, облитым белым покрывалом, в овальной рамке портрет Сталина в мундире генералиссимуса с множеством орденов и с улыбкой, прикрытой усами. Бумажный абажур прикрывал единственный осветительный прибор. Обгоревший его предшественник валялся в углу, около дивана.

За дверью послышался разговор, и в комнату вкатилась утренняя знакомая, но уже без связки, с одним узлом, из которого выпирали жёлтые кошачьи уши.

– Заходи. Заходи, кума, – сопутствовал её появление Слон. – Как раз вовремя. Чайник закипел. Ты чего так накрутилась? Пока размотаешь, чай остынет.

– Не беда, – ещё вскипятим. Ой, господи! А ты откель здесь взялся?

– Знакомого встретила?

– В поезде вместе ехали. Помог мне до рынка доехать. Из-за него и в Москве осталась. Обещал придти, а он к тебе попал.

Размотав верхний платок, Лексевна засунула в узел руку и достала копилку в виде кошки, переливающая желтым и коричневым лаком.

– Вот тебе, Михаил, подарочек.

– Мне их уже ставить некуда и собирать в них нечего.

– Ничего, сначала будешь пуговицы складывать. Потом копеечки, а там и рублики попадаться начнут.

– Спасибо на добром слове. Давай размундиривайся побыстрее и к столу. Замёрзла, наверное, за день. Я тебе погорячее налью. Много сегодня наторговала?