В это время стал слышен звук открываемой входной двери и недовольный голос: «Попробовали бы они при нем так насвинячить в подъезде!..»

Рувинский вышел из кухни и бодро сказал:

– Ну, здравствуйте, Николай Егорович, здравствуйте! Я – с городского радио. Александр Рувинский. Ваши настойчивые приглашения убедили нас…

– Сколько уж раз просил приехать, – не очень гостеприимно ворчал Николай Егорович, снимая в передней обувь. – Везде сейчас невнимание к простому человеку.

– Вы уж простите нас, Николай Егорович, но повод… Птица, пусть, даже что-то говорящая… Согласитесь, в наше время есть и более актуальные темы для радиопередач, – примиряюще сказал Рувинский.

– Смотря, что она говорит, – возразил Николай Егорович. – Проходите ко мне в комнату.

Первым чувством человека, впервые оказавшегося в комнате Николая Егоровича Голубева, было удивление – как много здесь Сталина!

Вот так рачительный огородник не оставит на своем участке и клочка незасеянной землицы, как Николай Егорович не оставил на своих стенах и малой проплешины без изображения товарища Сталина.

Товарищ Сталин в Кремле. На мавзолее. На крейсере. В Первой конной армии. На аэродроме… С Лениным. С Горьким. С Кировым. С Фрунзе. С Ворошиловым… С рабочими. С колхозниками. С женщинами Востока. С героями-летчиками. С папанинцами. С мичуринцами. Со стахановцами. С пионерами… В анфас. В профиль. В три четверти. В полный рост и по пояс. В сапогах и ботинках. С трубкой и без трубки. В военной форме и в цивильном…

На столе стоял бюст Сталина такой величины и веса, которым уже не то что орехи колоть, а, привязавши вместо чугунной бабы к тросу, старые постройки можно крушить.

Много было товарища Сталина в маленькой комнатенке ветерана.

– Ну, показывайте свое сокровище, Николай Егорович, – приступил к делу журналист.

На столе, рядом с бюстом, стояла большая птичья клетка, покрытая темным чехлом. Николай Егорович снял его. В клетке сидел крупный черный ворон.

– Ого! – удивился Рувинский. – Не ожидал… Да, славный птах. Послушаем-послушаем. Ворон – птица мудрая, вздор всякий болтать, наверное, не станет, – радиожурналист приготовил микрофон и магнитофон.

Николай Егорович взял в руки небольшой резиновый хлыстик, щелкнул им по столу и резко скомандовал:

– Голос, Рекс!

Птица по имени Рекс, похоже, не была расположена давать сегодня представление. Ворон молчал:

Николай Егорович просунул хлыст в клетку:

– Голос, Рекс! Голос, кому говорю!

Рекс, увертываясь от плетки, вдруг внятно пролаял.

Сдерживая улыбку, Рувинский заметил:

– По кличке и песни у вашего Рекса. Надеюсь, это не весь его репертуар!

Тон замечания и выражение лица журналиста задели хозяина ворона.

– Не надо сразу придираться. И человек может невпопад сказать… Это он у Тайги нахватался. Я его с последнего места службы привез. Там он в одной клетке с караульной собакой жил, вот и не отвыкнет никак от лая. Иной раз так разгавкается, что соседка опять бежит жаловаться – мешает сыну уроки учить. А ему, учись не учись, по нему зона плачет… Рекс, скотина, другой голос!

Рекс, потоптавшись по клетке, снова коротко гавкнул, но тут же издал какие-то другие звуки. Укротителя они удовлетворили. Голубев вопросительно посмотрел на журналиста.

Рувинский пожал плечами:

– Простите, Николай Егорович, но я ничего не разобрал. Уверен, что и радиослушатели не поймут. Давайте попробуем еще раз.

Рекс, лениво погавкивая, снова некоторое время увертывался от карательных манипуляций своего хозяина, а потом… Конечно, это было что-то сильно отличное от собачьей брехни. Но что?

Рувинский уже виновато смотрел на Голубева.

– «У караула украли карабины»? – предположил он.

Николай Егорович недовольно поморщился.

– Тогда… Что-то про каракуль или Каракалпакию?

– Он сказал: «Слава товарищу Сталину!» – отчеканил каждое слово Николай Егорович. В глазах его была обида.

– Вот как…

– Если бы он славил сегодняшних руководителей, вы бы сразу все расслышали.

– Да право же, Николай Егорович, – ну ни слова не понял! Какие уж тут могут быть придирки к политическому содержанию?

– Я понимаю, соседка понимает, а вы почему-то не понимаете…

Рувинский не стал говорить, что в нелёгком коммунальном житье-бытье соседка Голубева, вероятно, придерживается упаднической позиции «непротивление злу». Он лишь коротко заметил:

– Возможно, Рекс сегодня просто не в лучшей форме?

– Даже если он научится произносить имя Иосифа Виссарионовича Сталина лучше всех ваших дикторов, вы все равно не дадите ничего сказать ему на вашем радио, – махнул рукой Николай Егорович.

– И то верно, – не спорил с этим Рувинский. – Насколько я понимаю, установка на этот счет сейчас такая: лучше о Сталине вовсе ничего не говорить. Ну а когда от этого никуда не деться, то говорить без эмоций.

– Подлая установка! – Николай Егорович что есть силы ударил воспитательным хлыстом по столу, и Рекс, подлой установке вопреки, тут же громко повторил свою здравицу.

– Подлая! Народ любит Сталина, и никто не имеет права замалчивать эту всенародную любовь!

– Народ – он разный, Николай Егорович. Миллионы и миллионы могут возразить вам.

– Вот и плохо, что народ разным стал. Потому и гниль всякая в нем заводится. А при Сталине весь народ как монолит был! К такому ни одна зараза – ни своя, ни заморская, не пристанет. А кто хотел быть «разным» – марш на зону и скули там на нарах!

– И все-таки согласитесь, Николай Егорович, – трудно с умилением вспоминать о деспотизме, давайте назовем вещи своими именами.

– Нет, не давайте! Нет, не назовем!.. Деспотизм! Придумают словечко и давай им народ пугать. Вождь! Вождь он нам был! Был и останется великим вождем на все времена. И плевать мы хотели на все установки!..

Голубев, прихрамывая, зашагал по комнате, громя подлые установки…

Рувинский еще раз внимательно оглядел настенную сталиниану. Самым примечательным экспонатом в ней было большое халтурное полотно над кроваткой ветерана. На таких обычно чинно плавают в ухоженном городском пруду гуси-лебеди, или парочка влюбленных оленей в лесу прислушивается, не подкрадывается ли к ним браконьер.

И здесь тоже был Сталин. В такой же скромной бурке, как и окружающие его чабаны. Ветерок с окрестных гор чуть отгибал ее полы, показывая хорошо начищенный сапог. Аксакал с мудрым морщинистым лицом, вытянув руку с посохом, показывал вождю нескончаемые отары овец, выращенных благодаря отеческой заботе самого великого в истории человечества чабана. Овцы шли правильным строем и ни одна не воротила морды от товарища Сталина. Он удовлетворенно пыхтел трубкой.

При продолжительном вглядывании в картину начинало явственно слышаться молодецкое овечье «Ура-а-аа!», которое тут же подхватывали рабочие, колхозники, стахановцы, женщины Востока, Буденный с Ворошиловым и даже несколько смущенный своим участием в этом хоре Алексей Максимович Пешков.

– …Нас не я один такой, не думайте! – закончил Николай Егорович свой горячий монолог, который Рувинский пропустил мимо ушей

Ему пора было ретироваться. По взглядам на него хозяина можно было догадаться, что тот уже относит его к той испорченной без вождя части народа, которая уже и не народ вовсе, а лишь очередники в исправительную зону.

– Так что продолжайте дрессировку, Николай Егорович. Лучше научите Рекса чему-нибудь политически нейтральному, курьезному… А птица у вас, что и говорить, – всем птицам птица! – подслащивал журналист горечь неудавшегося визита.

– Всяких пижонов-попугаев держать никогда не стану! – сердито говорил ему вслед Николай Егорович. – И пока жив буду…

Он так и не смог до ухода Рувинского из квартиры сформулировать свое кредо дрессировщика. Но и так было понятно, что до пустой болтовни о погоде они с Рексом никогда не опустятся. Ни хозяин, ни воспитанный в клетке сторожевой собаки ворон никогда не забудут лучшего друга караульных.