Оказавшемуся ближе других к нему корреспонденту («Из „Нью-Йорк Таймс“, – не сомневался Игорь Михайлович. – Они тут самые шустрые». ) мастер ТЭЗа сказал, что он «всегда ставил „Нью-Йорк Таймс“ в пример нашей серой, заскорузлой печати», и пообещал ему потом, как только он обустроится в «Уолдорф-Астории», «еще и не такое рассказать».

Но, внимательно приглядевшись, он вдруг с испугом узнал в этом солидном человеке видного советского журналиста-международника Сорина. Сорин укоризненно сказал: «Я не сомневался, что мне придётся писать в „Правде“ о вашем недостойном поведении в обществе так называемого всеобщего благоденствия. Но это уже не просто поведение. Как видно, придется еще более заострить акценты», – и зло застрочил в своем блокноте. Заглянув к нему через плечо, Игорь Михайлович разобрал лишь заголовок будущей статьи: «Доколе?!» и одну строку: «Он тут родину позорит, а на ее рудниках тачки некому возить…»

«Товарищ Сорин, – Игорь Михайлович умоляюще протянул руки к собственному корреспонденту „Правды“, – прощу вас – не заостряйте, пожалуйста, акценты. Позвольте мне искупить свою вину перед родиной прямо здесь, в обществе всеобщего благоденствия». «Так называемого – всеобщего благоденствия, – строго поправил его Сорин, но кляузу свою писать перестал и, подозрительно взглянув из-под очков на Игоря Михайловича, коротко бросил: – Хорошо, искупайте».

Миг – и Подшивалов оказался среди мрачных полуразрушенных зданий. Большинство окон были разбиты. На тротуарах валялись ржавые остовы автомобилей, мятые банки из-под пива, дохлые кошки… Пахло загнивающим капитализмом. Преобладающим элементом настенных граффити было: «Отречёмся от старого мира!»

«Гарлем…» – смекнул Игорь Михайлович.

Посреди улицы стоял броневик. Перепоясанный пулеметными лентами матрос раздавал с него чернокожим американцам блестящие от смазки трехлинейки со штыками. Игоря Михайловича пропустили без очереди. Слышалось укоризненное: «А ведь чуть было не продался капиталу за полтора килограмма брауншвейгской колбасы. Хорошо, корреспондент „Правды“, как всегда, начеку оказался».

Подойдя за своей винтовкой, Игорь Михайлович узнал в матросе Сорина.

«Значит, так, – сказал тот ему. – Как видите, мои разоблачительные статьи возымели действие. Революционные массы Америки берутся за оружие. Вооруженное восстание назначено на сейчас. „Аврора“ уже на Гудзоне. Вам брать „Уолдорф-Асторию“. Вашей героической гибели при ее штурме будет посвящен самый кассовый бродвейский мюзикл. Все билеты на него уже проданы. Подкрепитесь перед боем».

«На хрена мне такой мюзикл!» – хотел было возразить Игорь Михайлович, но какая-то здоровенная черная бабища в кожаной куртке и с «маузером» на крутом бедре уже потащила его к ближайшему контейнеру с пищевыми отходами. Там, не замечая у будущей жертвы штурма «Уолдорф-Астории» никакого энтузиазма, она силой перегнула Игоря Михайловича через край контейнера и на чистом русском языке приказала: «Жри!» Через другой край уже заглядывал Сорин и требовал: «Не воротите рыло! Подкрепитесь тем, что употребляют в пищу обездоленные американцы. Я не раз писал об этом в «Правде».

Игорю Михайловичу совсем не хотелось есть, тем более отбросы. Его и без того подташнивало. Сорин прошипел: «Не будьте привередливы, не позорьте в очередной раз родину! Вон в углу лежит кусок колбасы, возьмите сейчас же!»

Как только Игорь Михайлович взял в руки эту позеленевшую колбасу, в нос ему ударило такое гнусное амбре, такие нехорошие позывы появились в желудке, что он забился в ручищах бабы-красногвардейца. Та, сплюнув сквозь зубы, сказала Сорину: «Доколе же он будет позорить вашу великую родину и все мировое революционное движение!» – и тюкнула Игоря Михайловича по затылку рукояткой своего «маузера». Он потерял сознание.

…Очнулся на окраине какого-то южного (кукуруза – до горизонта) американского городишки, крепко привязанным к большому деревянному кресту.

Часть куклуксклановцев в своих островерхих колпаках молча водили вокруг него зловещий хоровод. Другие старательно обкладывали его ноги дровишками. Игорь Михайлович дернулся, но поднаторевшие в систематическом линчевании негритянского населения мракобесы умели обращаться с путами.

«Думаем, нигер, что мы правильно угадали твое последнее желание?» – усмехнулся один клановец, поднося к его рту тошнотворный кусок колбасы. Игоря Михайловича чуть не вырвало. Тогда этот изверг плеснул на дрова ведро бензина, сунул в рот сигару, достал зажигалку, прикурил и, не гася огня, вопросительно посмотрел на клановца-бугра.

Игорь Михайлович закричал: «Так я же белый, господа! Вы что, не видите – белый же я!.. Выше знамя расовой сегрегации! Америка – только для белых!..»

Поджигатель молча поднес к его глазам зеркало – и Игорь Михайлович с ужасом увидел, что на него смотрит губастое негритянское лицо. Как же так, откуда оно у него взялось, такое? «С кем поведешься – от того и наберешься», – припомнил ему революционный гарлемский эпизод палач и снова выжидательно посмотрел на старшего расиста. Тот медленно подошел к привязанному Игорю Михайловичу и снял со своей головы колпак. Это был Сорин.

«Так или иначе, а искупить свою вину перед родиной вам все равно придется. В сегодняшнем номере „Правды“ уже опубликован мой комментарий по поводу вашей мученической смерти. Как вы понимаете, „Правда“ не может выступать с опровержением своих материалов – это вам не какая-нибудь „Нью-Йорк Таймс“. Поэтому понапрасну не верещите и пощады не просите… Приступайте, товарищ», – Сорин подал знак малому с зажигалкой.

Тут уж Игорь Михайлович так забился, так задергался, что… Что, наконец, проснулся.

Сильно подташнивало. Вероятно, полученная вчера по талону колбаса «Закусочная» опять содержала в себе малосъедобные ингредиенты.

«Хорошо, что наши компетентные органы не имеют возможности сны проверять, – нашел в себе силы для кривой усмешки Игорь Михайлович. – Иначе и в Болгарию некого было бы выпускать – не то, что в Америку».

И как будто толкнуло что-то в этот момент товарища, ведающего в компетентных органах сновидениями населения. Будто тут же распорядился он: «А принесите-ка мне записи снов за последний квартал гражданина Подшивалова Игоря Михайловича». Будто, посмотрев лишь первые страницы пухлого «Дела», он хватил кулаком по столу и с возмущением прорычал: «Да сколько же можно терпеть эту махровую антисоветчину!»

Уже через полчаса после начала смены в цех №16 пришла начальник отдела кадров Людмила Петровна и проводила Игоря Михайловича в свой кабинет. По дороге туда тихо и торжественно рассказала ему – из какого московского учреждения прибыл человек, желающий поговорить с ним.

…Майору Посину почти не приходилось задавать Подшивалову никаких вопросов. Потому что Игорь Михайлович сразу и добровольно стал давать признательные показания.

– … Да, я ищу еще одну коробку икры, об этом многие знают. Да, я имел намерения провезти в Болгарию для продажи часы «Ракета», две коробки икры и несколько бутылок «Столичной». Да, я понимаю, что такие поступки не красят советского человека. Но ведь так поступают все…

– Ссылки на всех не являются оправданием – раз. И так поступают далеко не все – два. Продолжайте!

Посин, учитывая податливую конституцию допрашиваемого, решил до поры до времени не мешать ему самому идти по дороге признаний.

– В анкете для загранпоездки я не указал, что моя тетя, Сазонова Валентина Денисовна, до замужества – Федякина, с лета 1941 года по май 1943 проживала на временно оккупированной территории…

Теперь продолжать Посин приказывал просто взглядом.

– …Дядя, Федякин Виктор Денисович, – тоже. Но полицаем он был только на бумаге, как и все остальные Федякины по мужской линии, – глухо произнес Игорь Михайлович и тут же страстно добавил: – Но ведь я же не в Америку еду, товарищ майор!

Как будто это обстоятельство было оправданием не только для него самого, но и для дяди с тетей. Как будто они заранее знали, что племяша дальше Болгарии все равно никуда не выпустят, а потому нечего им было драпать с насиженных мест.