В общем, жизнь купца, да и всех багдадских жителей, превратилась в сущий ад. И тогда, чтобы прекратить волнения, мудрый падишах написал новый фирман, где повелевал бросить дар потомков – гурию, дочь шайтана, в глубокое Синее Ущелье и под страхом смерти никогда более о подарочке даже не вспоминать! Фирман венчал наказ потомкам: «И думать забудьте про телевизор!»

Так Багдад справился с телевизионной хворью и рекламным недугом. Но поколения за поколениями жили по собственным законам, не внимая мудрому предостережению пращуров, и теперь хитрая гурия гоняет чаи в каждом доме.

А законы бизнеса перекочевали в Высокое Искусство, и оно стало называть себя шоу-бизнесом, вначале краснея и стыдясь, но очень скоро – с гордостью.

Аль-Ат-Дин, обратись он к потомкам, недовольно бы покачал головой, погладил свою бороду и укоризненно поцокал бы языком:

– Тц, тц, дети! Вы ни во что не ставите опыт стариков. Плохо! Как бы вам не поплатиться за неуважение к сединам! Бедные вы, неразумные…

И надо же, он оказался прав, этот Аль-Ат-Дин: прогресса и модернизации, бизнеса и шоу-бизнеса, телевизоров и рекламы с каждым днем становится все больше, а спокойствия и просто хорошего чая – все меньше…

Эх жаль, нет на нас того багдадского падишаха!

Позвольте представиться, искусствовед, Иван Тетёркин, 30 лет. Как видите, ещё вполне молодой человек, но уже достаточно сложившийся специалист, так сказать, знаток изящного, то бишь искусства. Что? Не верите? Могу диплом показать! Вот он новенький, чистенький, синенький! Я его как раз в прошлом годе получил. Никогда не забуду торжественные лица преподавателей, вручавших его. Сам ректор пожал мне руку, приговаривая: «Молодец, Тетёркин! Молодец!» – а потом сказал несколько напутственных слов, правда, не помню точно каких именно, и поэтому не буду вас зря обманывать.

Надо сказать, диплом этот обошёлся мне очень дорого! Нет, конечно, не в смысле денег. Эта корочка нисколько мне не стоила, т.е. досталась даром. А вот чтобы даром её получить пришлось мне, конечно, потрудиться! Ну, чтоб окончательно стать искусствоведом, узким и широким специалистом. Тут я сознаюсь вам, сперва думал защитить диплом – дело пустяшное: ничего нового и придумывать не надо (это ж не картину писать, да ещё маслом!!!), всё уже написано и переписано давно, остаётся только всё заново перечитать и переписать: здесь абзац убрать, а там прибавить. И всё – и шито-крыто. Аннет. Видите ли, профессорам нашим не нравились темы, которые я выбирал. Говорили, мол, сомнительные они какие-то. Вот послушайте: «Зелёный цвет в творчестве И. Шишкина» или вот ещё: «Синий – в творчестве И. Айвазовского». Были и посложнее: «Голубой – в творчестве Пикассо» и «Чёрный – в творчестве Малевича». Но последние мне даже и вовсе запретили, сказали, что их я уж точно не осилю. Вот как! Не осилю! Надо же! Ну, думаю, что ж я здесь столько лет околачивался и не смогу какой-то диплом написать! Ну, уж не-ет! Меня так просто не сожрёшь!

И начал я думать, какую же такую тему мне забацать, чтоб у моих профессоров не возникло ни капельки сомнения в моих умственных способностях по искусствоведческой части. И вот, думал я, думал. Несколько ночей не спал, похудел даже. Забыл о своих любимых пирожках с картошкой. И вместо обычных 92 кг стал весить не больше 88. Да-а, тяжёлая жизнь для меня настала, скажу я вам. И вот однажды утром меня словно озарило: «Розовая мечта французских мастеров»! Я быстро набросал план своей будущей работы и помчался в университет, чтоб услышать все «за» и «против». И к моему великому удивлению тему утвердили! А дальше всё как по маслу: читал-перечитывал, выписывал-вставлял. И всё – работка моя готова! Теперь вспоминаю только слова ректора: «Молодец, Тетёркин! Молодец!» А затем рукопожатия. Цветы. Овации. Голуби. Мы их в небо запускали, ну, это так на память (чтоб их!) Чувствую я себя вполне счастливым. Снова свои 92 набрал. В общем, доволен.

Только вот недавно со мной произошёл пренеприятнейший случай. Было дело этой весной, а точнее в мае, когда птички поют, уже тепло и даже припекает. В общем, свежо, тепло, самая пора обновления. Именно тогда решил я устроиться на работу. И ни куда-нибудь, а в галерею. Я ж всё-таки искусствовед широкого и узкого профиля. Любая, какая ни наесть галерея обязательно запретендует на собственную мою персону. И вот однажды прихожу я в галерею Н, чтобы поговорить о том, о сём, о том, например, какие дела нынче творятся в искусствах. Конечно же, я надеюсь, что обязательно спросят моего мнения в широком и узком смысле. Но какая же большая неожиданность для меня была, даже в своём роде некоторая неприятность, когда я узнал, что директор этой самой галереи никто иной, как просто-напросто художник. «Как?! – думаю я, – как такое вообще может быть?! Директор галереи и совсем не искусствовед и вовсе даже не узкого и широкого профиля?!» – возмущался я, конечно, про себя и нисколько не в слух. Но ещё большие неприятности для меня начались, когда он спросил: «Вы за кого? Поведайте мне как другу, вы за кого, за художников-реалистов или за так называемых „современных“? Вы должны определиться за кого именно вы, к какому лагерю примыкаете!» Меня смутил не только сам вопрос, но и то, с каким напором, настойчивостью и непоколебимостью задал его собеседник. Я настолько смутился, что вместо слов: вы за кого? За реалистов или за современных, мне почему-то послышалось: «за красных или за белых?» А собеседник мой, не получив внятного и нужного для себя ответа, так и не утвердил мою кандидатуру.

Я пришёл домой совершенно разбитый, уничтоженный всего лишь одним вопросом: «вы за кого?» А я надеялся побеседовать о том, о сём, какие дела нынче обстоят в искусствах, вспомнить про зелёный цвет Шишкина и розовую мечту французов. Оказалось, что всё это совершенно никому не нужно. От меня требовался утвердительный ответ фаната: «За красных», в смысле, «За реалистов». А я почему-то не смог, растерялся. Надо было говорить: «No pasaran! Победа будет за нами!» А я безмолвствовал. Почему?! – вертелось у меня в голове. Истощенный и обессиленный я неожиданно заснул…

«Ты за кого?!» – кричал во всю глотку красный директор, скачущий на лихом красном коне и вовсю размахивающий такой же огненно-красной шашкой. Навстречу ему летело непонятное существо, снежно-белого цвета, нельзя было сказать, что бесформенное, скорее постоянно меняющее свои очертания, то геометрически точные, то абстрактно размытые. И вот настал момент великого рубища! Красный директор изо всех сил бился с белоснежным существом и при этом всё время оглядывался в мою сторону: «Ты за кого?!»…

Я не выдержал. Проснулся. Был уже вечер. Я посмотрел в окно и увидел розовый закат. Он был прекрасен.

У нас на Узоле народ тёртый: перевидал на своём веку и голод, и холод, и великие посты. И сквозь нужду окаянных дней пронёс он мечту о грядущей благодатной жизни – авось, не мы, так хоть детки наши в достатке понежатся.

И то сказать, ведь кряхтя живём, брат: ночь во сне, день во зле – так оно и тянется это зряшное действо. Того и гляди, за недосугом без покаяния помрёшь. А кому-жизнь-то не мила!? И кто от хорошей-той жизни в петлю полезет?!

Эх, знать бы ещё, какая она – эта хорошая жизнь, как пахнет, и чем её запивают! Мы ведь её, как Христова Рождества дожидаемся!

А тут слышу, кричат: жизнь-то хорошая уже пришла, – глазки-то разуйте, люди!

Ага! Пришла… Явилась, не запылилась… Стоит на пороге да сверлит христианскую душу: это, мол, я – твоя хорошая жизнь! Але не узнал?..

Как не узнать? Все глазёнки проглядел ожидаючи. Входи, кума, раз пришла. И самовар, вон, уже стоит, попьём чайку, пошепчемся… Спрашиваешь, с чего это у меня рожа такая кислая? И почему я не скажу тебе пару ласковых?.. Нет, кума! Слов-то не жалко, а вот нужных не подобрать! Хоть копейкой тебя обзови, хоть тетёркой дохлой кликни – маловато будет! Под горячую руку – ты и стерва, и докука малахольная, и вобла тухлая – прости Господи! – язычок-от без костей да без хрящика, чего с дури не ляпнет…