– Артем. ты меня считаешь легкомысленной, но моя голова идет кругом, я не знаю, как я переживу эту ночь. Мое желание тебя меня пугает.

Утром приехал Сережа. Ему неловко было смотреть на смущенную Женю и счастливого Артема.

– Женя, позвони мне.

– Позвоню.

– Евгения Анатольевна, извините, если что не так.

– Всего хорошего, молодые люди, – сказала та сухо.

Прошло недели полторы. По важным для своего бизнеса делам Артем отъезжал в ближнее зарубежье. Звонков от Жени не было. Отношения с женой поменялись с предупредительно вежливых на настороженно грустные. Трещина, появившаяся в них после того, как Артем признался жене, что в его жизни появилась другая женщина, стала с каждым днем увеличиваться. Артем ждал Жениного звонка, ему уже стало мерещиться, что с ней произошла серьезная неприятность, вроде разговора с мужем, поставившим ей какие-то непреодолимые для нее условия, или еще какой-нибудь заморочки. Самой ужасной мысли – что Женя по здравому рассуждению не хочет продолжения каких-либо с ним отношений – он не допускал,.

– Артем, тебе не кажется, что нам надо поговорить? – неожиданно спросила жена.

– Да, разговора нам не избежать, – сказал Артем.

– Ты же уже все решил. Зная твою порядочность, надеюсь, что свою дочь ты не забудешь. Если ты заметил, Грунька в тебе души не чает. Артем, мы ведь с тобой эти шесть лет не так уж плохо прожили, я любила тебя как умела, не знаю, кого больше – Груньку или тебя. Старалась быть хорошей женой. Может, я что-то делала не так, прости.

Артем сел рядом с женой, повернул ее лицо к себе.

– Светка, я знаю, что сейчас творится в твоей душе, и чувствую себя отвратительно. Я виноват перед тобой, но я ничего с собой не могу поделать, я пропадаю. Прости, зла на меня не держи. Насчет Груньки не переживай, я ее не оставлю.

– Артем, мне не так уж тяжело, как ты думаешь, я к этому готова была давно. Ты же сам мне признался, что сделал что-то не то, еще тогда, в день свадьбы. Скажи честно, ведь ты ни дня меня не любил? Артем, ну не плачь, хуже будет, если ты начнешь оправдываться, расстанемся по-честному, может быть, когда-нибудь станем друзьями.

Артем поцеловал ее. Поцелуй получился горьким.

– Артем, я тебя люблю, ты знай.

На следующий день Артем переехал в гостиницу ждать звонка от Жени. Потом позвонила Евгения Анатольевна.

– Артем, крепитесь. Женечки больше нет. Автомобильная катастрофа, два дня назад.

И через минуту, и через час, и через неделю абонент был недоступен…

Работающий над созданием биороботов ученый после очередной неудачи решил расслабиться. В прихожей он надел кепку и пошел к своему другу-художнику. Тот, не сильно удивившись его приходу, сказал: «А я как раз собирался „горло прополоскать“. Ты будешь? Тогда пошли на кухню». Они были рады друг другу.

– Как живешь, «доктор Фауст», все еще создателю завидуешь?

– Нет, – сказал ученый, – понимаю, как нелегко дались ему человеки. Давай лучше о тебе.

Они вернулись в мастерскую, взяв с собой стаканы и вино. В тесной от картин и всякого сопутствующего живописцу хлама мастерской ученый чувствовал себя очень хорошо. Не разбираясь в живописи, он тем не менее останавливал свой взгляд на картинах, явно удавшихся его приятелю, и говорил: «Вот видишь…»

Эту «замысловатую» фразу художник понимал как одобрение, потому что ученый говорил так о картинах, которые художник и сам считал удачными. А может, хитрил его немногословный друг? Когда художник бывал в стесненных обстоятельствах, тот покупал у него за хорошие деньги какой-нибудь (всегда неплохой) этюд и говорил: «Не благодари; когда ты станешь знаменитым, я их выставлю на аукционе Сотбис и получу за них в сто раз больше».

После «полоскания горла» они впали в состояние, располагающее говорить друг другу приятные вещи. Художник с увлажнившимся взглядом сказал: «Ты знаешь, я тебе завидую. Ты занят реальным делом, ты вон искусственного человека, может быть, сделаешь. Пусть пока корявого, неразумного, но разумного даже богу создать не удалось». «Сейчас, один момент», – сказал художник. Он нажал на кнопку плеера и тяжеловато поспешил в свое кресло, чтобы поразвалистее сесть и закрыть глаза. «Я его обожаю». Под тяжелыми веками старого мастера уже накапливались слезы, готовые в определенный момент «плача иудеев по разрушенному храму» выкатиться из глаз и по дряблым с малиновыми прожилками щекам добежать до уголков рта. Именно в такую минуту художник и произносил свое заклинание «Чтоб тебе в раю не пропасть, черт носатый», имея в виду композитора Верди. И слезы его лились, лились… В такие моменты ученый испытывал к своему другу нежность и готов был, если потребуется, отдать за него свою жизнь. Но, как и всегда, через секунду он ощущал, как в душе его, едва в ней помещаясь, шевелилась подлая неуверенность – отдал бы?

Поддавшись своему чувству, ученый поцеловал друга в седую голову, как бы прося у него прощения за несостоявшееся предательство. «Послушай, научиться тому, что делаешь ты, человеку без таланта можно?» – спросил он, внутренне озарившись появившейся неожиданно идеей.

– Если ты имеешь в виду элементарный рисунок, то легко. Но это же ничего не значит, сам понимаешь. Таких художников тысячи. Ими только заборы подпирать. Ты просто так спросил или хочешь узнать мое мнение о ком-то, у кого чешется стать художником?

– Да, о таком. Он немного странноват, но ты не обращай на это внимания. Приглядись к нему…

Друзья не виделись около года.

– Помнишь, – позвонил ученый своему другу, – мы говорили с тобой о моем знакомце, мечтающем у тебя поучиться?

– Пусть приходит, я как раз начинаю «обнаженку».

На следующий день в девятом часу в дверях мастерской художник увидел бледнолицего молодого человека, на длинных рыжеватых волосах которого красовался манерно надетый берет терракотового цвета.

– Я к Вам по рекомендации Вашего друга.

– Да-да, проходите, мы как раз начинаем.

В мастерской было светло и прохладно. В центре возвышался подиум, накрытый по диагонали охристым ковром и подогреваемый старомодным рефлектором.

– Друзья мои, вот еще один наш коллега, придется немножко потесниться.

– Максим Немов, – сдержанно представился молодой человек. Два парня и девушка, подвинули свои мольберты, давая ему место. «Светочка, явись», – позвал художник. Из-за ширмы вышла статная, склонная к полноте красавица. Легко, без тени смущения, поднялась на подиум и застыла в выбранной художником позе. Левая рука ее опиралась на бедро, в правой она держала яблоко.

– Посмотрите, как она совершенна. Ваша задача – не огорчать Свету. Рисуйте так, чтобы она могла себя узнать. А я, Апраксин Ермолай Фотиевич, строгий, вредный, имейте это в виду, постараюсь научить вас видеть натуру и сознательно изображать ее на листе. Я буду подходить к вам. Карандаши берите ТМ, не мягче. Через каждые двадцать минут пятиминутный перерыв.

Зашуршали карандаши, заприщуривались глаза… Не прошло и часа, как новый ученик, буркнув что-то непонятное, с хрустом сорвал с планшета лист ватмана, потом приколол другой. Старый художник отнесся к этой выходке с пониманием.

– У Микеланджело на роспись Сикстинской капеллы (а это больше шестисот квадратных метров) ушло двадцать шесть месяцев. Если учесть, что он изобразил около сотни, если не больше, человеческих фигур в сложнейших композициях, совсем не трудно понять, что он был гениальным рисовальщиком.

Старый художник, сообщив об этом присутствующим, подошел к стеллажу и нашел там замученный от частого перелистывания альбом с репродукциями рисунков великого художника Возрождения.

– Посмотрите, передавайте друг другу. Наша задача попроще, нам надо за три недели нарисовать всего одну фигуру – Светину.

– Зачем? Кому это нужно? Сейчас другое время. Следует искать современную форму изображения идеи совершенства.

– Кто это сказал? – угрюмо поинтересовался художник. – Ах, это Вы, молодой человек, наш новый коллега. Так Вы предлагаете нам изображать не красоту, а лишь идею красоты? Интересно, а как нам быть со Светой? Она ведь не идея, она и есть красота.