Однажды в Москву прилетел Эжен Серени.
Человек известный, говорил на трех языках (на русском тоже).
Галина Борисовна в записке подробно поясняла, что «Солнце земное» Эжен (она называла его по имени, возможно, это он и был ее будущим мужем, это для него делала она тату в некоем укромном местечке) в свое время видел, доводилось Эжену видеть и синего гуся, и еще что-то мое, только в Певек его категорически не пускали. Не потому, что зона закрытая и все такое прочее. Просто стену Дома северной культуры с мозаичным портретом бывшего Главного тайком разобрали и продали одному частному американскому коллекционеру из Филадельфии. Кружки детские творческие расселили по окрестным баракам, — культура ведь не главное, тем более культура северных народов. Так что Эжен мечтал увидеть хотя бы оформление нашей книги, так мы с Галиной Борисовной называли рабочий макет «Малой земли», сохранившийся у меня. Где находится сама книга, выпущенная к юбилею Двуглавого вождя, мы не знали, она исчезла вместе с Генеральным. Вместе с уходящими вождями всегда исчезает множество уникальных скульптур, памятников, картин, фильмов, романов. Кстати, Эжен, как многие другие иностранные гости, очень был поражен тем, что запрещенный советский художник свободно передвигается по всей обширной Москве.
«Вы и в Сибирь можете поехать?»
«Без проблем».
«А в Париж?»
«И в Париж».
Эжен, подвижный, кудрявый, смуглый (он мне, в общем, понравился), поблескивающий модными золотыми очками, снова и снова заводил разговор о непостижимой русской душе. Наверное, наслушался от искусствоведов.
Тогда я повел его в сауну.
Лучшего места для душевных разговоров не найти.
При Эжене находилась кинокамера, блокнот с подозрительными записями на трех языках, карта-схема Москвы, конвертируемая валюта — ну, все то, что обычно таскает с собой небедный иностранец, находясь в такой стране, как наша. Эжен хотел как можно больше узнать о СССР, о художниках, о новых веяниях в советском искусстве. «Ваши эмигранты врут, им в последнее время ни в чем нельзя верить. — Он действительно нравился мне все больше и больше. — Они хотят подзаработать, поэтому врут. И наши журналисты врут, им верят только дураки».
Разгоряченные, мы потягивали прохладное пиво, заедали чудесным копченым угрем.
Эжен восхищенно восклицал: «Неужели вы Продовольственную программу выполнили?»
«По пиву, несомненно».
«Пантелей, а зачем в бане милиция?»
Я даже не отвечал на такие вопросы. Объяснять Эжену, что каждый гражданин СССР имеет право на труд, бессмысленно. Работать надо! Чем больше выпускаем бомбардировщиков, тем чаще говорим о голубях мира. Еще бессмысленнее было объяснять Эжену, что советская милиция имеет право заставлять трудиться тех граждан, которые (и такое бывает) забывают о своем праве на труд. Во времена Генерального ловили несунов, выбиравших с производства все, что попадет под руку, сейчас людей гнали на производство, потому что вынести оттуда было уже нечего. Но чем непонятнее звучали объяснения, тем с большим интересом Эжен их выслушивал. Настоящий крутой иностранец. Галина Борисовна вполне могла доверить ему свою жизнь вместе с татушкой. Не знаю, что наговорили Эжену в пустом зале спецхрана перед «Солнцем земным» (он, разумеется, умудрился еще раз увидеть загадочное творение знаменитого советского художника П.С. Кривосудова-Трегубова), но больше всего француз жаждал увидеть Двуглавого вождя. Правда, когда мы по-настоящему углубились в беседу, нас прервали. В номер без стука вошли рослый банщик в белом халате, а с ним подтянутый милиционер. И уже при них — выразительный человек в штатском.
«Они хотят, чтобы мы здесь, в сауне, показали им документы?» — удивился Эжен.
«Нет, они хотят, чтобы именно вы, Эжен, показали им документы», — уточнил я.
Эжен обрадовался: «Они преследуют советских художников?»
«Нет, Эжен. Оно просто выявляют прогульщиков».
«Но я не прогульщик. Я иностранец».
«Тогда покажите им документы».
«Но я никогда не беру в сауну документы».
«Тогда, Эжен, вам придется поехать с милицией».
«Но зачем, зачем? — не понимал француз. — Куда я с ними поеду?»
«На ближайшую овощную базу, — вежливо пояснил человек в штатском. — Ничего особенного. Будете перебирать турнепс и морковку. — И ободряюще пояснил: — Строгий порядок особенных капиталовложений не требует, а отдачу дает большую!»
«Но я не хочу перебирать турнепс и морковку!»
В общем, я понимал Эжена. Любить женщину… понимать искусство… Да, да, это хорошо… Но он представить себе не мог, как страстно человек в штатском надеется на то, что однажды и я — П.С. Кривосудов-Трегубов — забуду дома удостоверение члена Советских художников. Несомненно, у человека в штатском было по-настоящему ох. енное гуманитарное образование. Он бы лично и бережно доставил меня на овощную базу — до выяснения обстоятельств, конечно. Правда, выяснять эти обстоятельства можно было долго, так что, удостоверение члена Союза советских художников лучше носить при себе. Я не любил запах гнилой картошки. И запах влажной морковки не любил. Это турнепс, даже долго полежав в душном хранилище, становится дряблым, как копченый угорь, но никогда по-настоящему не портится. Не зря именно турнепс был и остается любимым продуктом всех концлагерей мира.
«Вы не остановите их?» — растерянно спросил Эжен.
До него начало что-то доходить, но я покачал головой: «Не могу».
Будущий муж Галины Борисовны должен знать страну, в которой выросла его жена.
«Не желаешь честно трудиться на производстве, — мягко заметил человек в штатском, — бегаешь в рабочее время по баням, по Сандунам, будь добр, помогай сельскому хозяйству».
«Но ваше хозяйство — не мое хозяйство!»
«Обычно так говорят все, иногда с удачным акцентом».
«Да подскажите же вы им, господин Кривосудов, что я иностранец!»
Я покачал головой: «Эжен, они верят не словам, а документам». И в который раз удивился про себя: почему все эти молодые люди, приезжающие из-за бугра, так легко впадают в отчаяние? Неужели даже Галина Борисовна еще не убедила их, что физический труд — вовсе не худшее, что выпадает на нашу долю?
23
Но процесс пошел.
Пошел, пошел процесс.
4 октября 1993 года, после долгой и недоброй пресс-конференции в московском Пресс-центре, я сидел с молодым прозаиком С. на верхней террасе бара «News». Внизу танки Таманской дивизии обстреливали Белый дом. Оловянная серьга причудливой формы загадочно покачивалась под левым ухом прозаика, глаза жадно поблескивали. Он вырос в уральском селе, закончил питерский политех, долгое время бедствовал, писал поденщину для второсортных изданий, но однажды проснулся знаменитым, потому что толстый московский журнал после долгих мытарств напечатал его повесть «Мы, наверное, марсиане».
Предположение прозаика (я о названии) понравилось критикам.
Чуть ли не за год до появления на ТВ смущенных, прячущих глаза друг от друга членов ГКЧП, молодой прозаик С. сумел с необыкновенной точностью описать все эти вдруг разразившиеся в СССР события.
Действительно, не марсиане ли мы?
Теперь прозаика С. держали в пророках.
Переводы на многие языки… переиздания… интервью…
На фоне кровавого московского неба медленно вспухали клубы черного дыма. Всякий раз как невидимые танки Таманской дивизии давали залп, небесный пейзаж менялся. Белый дом походил на активно разрушаемый муравейник, впрочем, далеко не каждый мог сказать, каких именно муравьев оттуда выкуривают.
24
Прозаик С. с восхищением смотрел на кровавый закат.
Невидимые танки внизу методично лупили по Белому дому.
Прозаик С. успел уже помотаться по свету, видел многое. Дымные, плюющиеся пеплом неутомимые вулканы Исландии… Арабская толпа, штурмующая горящий дворец собственного президента… Ужасные закаты над Парагваем… Но тут… наши танки… долбят… по нашему… правительству…
