И в этот момент Генеральный поднял голову и вычислил стоящего перед ним незнакомого человека.
— Ты хто? — спросил добродушно.
Я сделал шаг вперед. Ровно один, как учил полковник.
— Кривосудов-Трегубов… Издательство «Детская литература»… Любимая книга народа…
И положил книгу перед Генеральным.
— Дорогие товарищи…
На книгу Генеральный никакого внимания не обратил.
Но вот слово художник пробудило в нем определенные ассоциации.
Он весело взметнул лохматые брови.
— Вот еще художник Боря, — вспомнил. Пророков… Сиськи-масиськи… Вот Боря всякое умел… Однажды на фронте прямо на простыне набросал углем ужасную харю с усиками и челкой, а ночью эту простыню укрепили на нейтралке перед фашистскими окопами, вот 20 апреля они и увидели фюрера…
Зазвенели бокалы. Раздались восхищенные возгласы.
А когда все отсмеялись, Генеральный вновь поднял глаза и вновь вычислил стоящего перед ним незнакомого человека. И опять удивился добродушно:
— Ты хто?
— Кривосудов-Трегубов… — начал я.
Но Генеральный в этот момент опустил взгляд на «Малую землю» — в золоте, выполненную лучшими типографскими мастерами. Что-то мелькнуло в его глазах.
— Хорошая книга…
Густые брови взметнулись:
— Дорогие товарищи…
Нежно зазвенело стекло. Кто-то протянул зажигалку.
Потом Генеральный поднял тяжелую голову и снова, в третий уже раз, вычислил стоящего перед ним незнакомого человека.
— Кривосудов-Трегубов… — начал я. — Любимая книга народа…
Задирая от любопытства густые брови, Генеральный наконец подтянул к себе книгу. И, кажется, узнал сержанта на фотографии. Это его очень растрогало. Потом узнал майора Куникова. Это его еще больше растрогало. Слеза скатилась по тяжелой добродушной щеке. Склоняясь над грузными плечами Генерального, в унисон ему пустили скупую слезу Патоличев и Щербицкий, подозрительно захлюпал носом Горбачев, скорбно наклонил стриженую голову Гейдар Алиев, даже Черненко удрученно опустил руки, и Суслов провел узкой ладошкой по сухим злым глазам.
— Дорогие товарищи…
Теперь Патоличев плакал навзрыд.
Горбачев вышитым платком утирал вспотевшую лысину.
Напоминая себе трудное, такое трудное, такое все время ускользающее из памяти название, Генеральный глянул на переплет книги и увидел… Он увидел наконец, действительно увидел главную мою наработку, символ, выраженный стремительным фейерверком золотых линий.
Двуглавый вождь! Вождь, распростерший крылья!
Вождь, покрывающий размахом крыл одну шестую часть мира.
«Ты превзошел, ты превзошел, — пророчила мне по телефону Галина Борисовна, знакомясь с идеей символа. — Ты поразил Первого, поразишь и Генерального. — И убежденно заключала: — Двуглавый вождь гербом страны станет!»
А Генеральный поднял заплаканные добрые глаза и снова вычислил стоящего перед ним неизвестного человека.
— Кривосудов-Трегубов… — начал я свою мантру, но он только прикрыл ладонью снова увлажнившиеся глаза.
— У коммуниста нет никаких особых прав, кроме одного — быть впереди, быть там, где труднее…
Только так. Издали (теперь с обожанием) смотрел на меня Патоличев, подтянутый Алиев, понимая важность момента, сурово улыбнулся, Горбачев вытер влажные глаза… И Черненко… И Щербицкий… И Громыко… Они были потрясены.
Да и как иначе? Двуглавый вождь!
Этого никакой американский Рейган не вынесет!
Но Генеральный наконец отплакался, и сразу, как по приказу, деловито насупились Щербицкий и Алиев. Суслов легонько тронул ладонью узкие злые щеки. Горбачев суетливо спрятал вышитый носовой платок.
А Генеральный опять поднял тяжелую голову.
Он опять меня не узнал. Он опять хотел знать: «Ты хто?».
И я вдруг понял. До меня дошло. Я тоже почувствовал важность момента.
Сейчас или никогда. Сердца всех вождей открыты. «Перед ними на высоком троне — Сакья-Муни, каменный гигант». Неужели величественный двуглавый вождь, просиявший в золоте самой высокой пробы, не захочет помочь нищающему издательству? «У него в порфировой короне — исполинский чудный бриллиант». Это же гигантское, это неисчислимое богатство. Сейчас я ему все скажу. Уважительно скажу. И о протекающих потолках, и об отсутствующей бумаге. И о тающих фондах, и об отсутствии опытных редакторов. Он услышит! Двуглавый вождь, превращающийся в герб страны. Он услышит! Непременно! А если нет… Отправят меня в Певек?.. Разве в Певеции жить тревожнее, чем в Москве?.. Зато издательство наконец поправит свои дела и директор выйдет из больницы здоровый.
Подумав так, я перехватил пронизывающий взгляд полковника.
Ничего в кабинете не изменилось. Я, как и прежде, стоял перед столом. Не знаю, умел ли полковник читать мысли. Как прежде, звенели бокалы, стекло тонко пело. Алиев расслабился, что-то сладко нашептывал Горбачеву, потянувшемуся навстречу. Процесс пошел. Открыто и весело смеялся Микоян, улыбался Щербицкий, Громыко с затаенной улыбкой наклонился к вождю. Только в высветленных больных глазах Суслова таилась ужасная скорбь, я чувствовал, как эта скорбь когтит его холодное ледяное сердце. Ничего, совсем ничего не изменилось в кабинете, по-прежнему лучились чудесные люстры, позвякивали приборы, но по жестким глазам полковника я понял, что мою квартиру уже опечатали… а Галину Борисовну, как была в домашнем халатике, не дали переодеться, где-нибудь в Берлине ведут в телячий вагон… а «Солнце земное» навсегда убрано в самые потайные запасники… и навсегда, навсегда, теперь уже действительно навсегда упрятаны в особенный спецхран все книги и журналы, в которых хотя бы раз упоминалось мое имя…
21
Упячка следит за вами!
22
Дождливые наступили времена.
Все умирали. Черненко. Андропов.
Какое бессмертие? Они пожить-то не успевали.
Один Пленум по сельскому хозяйству провел, другой изводил тунеядцев.
«Чтобы лучше жить — надо лучше работать!» Этот плакат висел даже в Сандунах.
Я полюбил сауну, нравилось вести неторопливые беседы. Два, три человека, большей компании не собирал. Говорили о простых вещах, например, о цене на водку. При Сталине не помню, а при бывшем Первом — 28.70, после деноминации — 2.87, даже по 3.62 появилась. При Генеральном, тоже теперь бывшем, — 4.12. Андропов задрал цену до 4.70. Во время горячих споров в Сандуны иногда заглядывала милиция и загребала всех, кто (по документам и возрасту) должен был находиться на рабочих местах.
«А этого почему не берете?» — указывали на меня обиженные.
Милиционеры объясняли: «Художник. У него день не нормирован».
Вечером звонила Галина Борисовна из Парижа. «Я сегодня вся в черном…»
Любила подразнить: «На мне водолазка… юбка-карандаш с высокой талией… бледные натуральные губки и черная подводка… Любишь?..» Добавляла: «А на пальчике серебряное церковное колечко…» И, наконец, выдавала главное: «Я, знаешь, сделала тату… Да, да, твой двуглавый вождь… Ты удивишься, когда я покажу местечко, где его прячу… И муж удивится!.. Да, да, Пантелей, ты не ослышался… Нет, ты не ослышался! Муж! Он приедет завтра…»
И жалела меня: «Правда, он еще не знает, что он мой муж…».
Значит, пока просто планировала… А заодно жалела бывшего Первого… Убрали человека будто бы из-за нездоровья, до сих пор жалела… И Генерального жалела… Этого-то как не пожалеть? И американцы на него со своими звездными войнами, и исход евреев, и поворот великих сибирских рек, и Солженицын… Но в будущее России она безусловно верила. «Россия будет жить хорошо». Не уставала повторять: «Все лучше и лучше будет жить Россия при нашем большом социалистическом искусстве». Переспрашивала: «Ты там много работаешь, Пантелей?». И шептала, шептала в трубку, заставляла умирать самой медленной сладкой смертью…
К черту! Я уставал от нее.
Иногда приходили с записочками молодые спортивные люди, тоже искусствоведы, в основном иностранцы, интересовались моими работами, просили показать «Солнце земное». Большинство потом высказывало явное разочарование. Не от увиденных работ, нет, а от общей ситуации. В Париже, в Штатах, в Мюнхене, в Лондоне, конечно, — везде знали, что работы знаменитого советского художника Пантелея Кривосудова (Трегубова) в России фактически запрещены, что увидеть их в России невозможно. Но эти молодые люди (в основном иностранцы) попадали со мной в спецхран: Галина Борисовна выбила для меня право на такие экскурсии у очень видных людей. Считалось, что каждая такая экскурсия укрепляет престиж страны. Счастливца приводили в прекрасный отдельный зал с искусственным, полезным для картин освещением, одну стену занимал фоновый колер, слабый, нежный, а на нем — моя фанерка, обретшая за годы еще более благородный вид. Благодаря невидимому искусственному покрытию ни дряхлость, ни тление не затронули «Солнце земное», до сих пор просматривалась каждая соломинка, не переваренная тайгинской («Анучиных», — когда-то уверенно определил пастух) коровой. Творческий метод известного советского художника П.С. Кривосудова (Трегубова) обсуждался многими специалистами мира, а вот сами его работы видели немногие. Официально считалось, что «Солнце земное», например, находится хотя и в спецхране, но на реставрации, хотя зарубежных гостей больше удивлял тот странный (для них) факт, что в спецхране не находится сам художник.
