Выскользнув из объятий Матрикулова, Катя схватила на столе сигареты, спички и побежала в ванную. Она открыла дверь и в слабом свете, доходившем сюда из кухонного окна, увидела Инну, склонившуюся над ванной, и Максима, стоящего позади нее.

– Спасибо, Катюша, душа моя! – сказал Максим, когда Катя сунула ему в рот сигарету и зажгла спичку, стараясь глядеть только на сигарету. – Спасибо, душа моя! Дай поцелую!

Макс сунул зажженную сигарету Инне, но она уронила ее в ванну. Закаморный обнял Катю одной рукой и притянул к себе. Она без сопротивления подчинилась ему, а когда почувствовала, что Сергей тянет ее от Максима за руку, обвила руками Закаморного за шею, забыв об Инне. Сергей гладил Катю. Инна медленными ласковыми движениями расстегивала пуговички Сергею.

В комнате между тем Люся пригласила танцевать Семена. Анечка напряженно наблюдала, как Семен все крепче прижимает Люсю к себе и та не сопротивляется. Ну как это можно, как можно? Пускай он пьяный, ему все равно с кем, думала Анечка. Но Люся-то – она ведь женщина, видела, что я с ним пришла! Есть же какая-то женская солидарность. Или теперь уж ничего святого нет? Нехорошо это, нехорошо!

– Хочу пить! – сказала Люся.

Они направились на кухню.

– Семен! – позвала Локоткова. – Я тоже хочу пить!

– Случайные связи только укрепляют семью, Аня, – объяснил, обернувшись, он. – Ты не бойся!

На кухне, пока Люся пила, Семен погасил свет. Из ванной доносились сопение, стоны, бессвязные слова.

– Нет, – говорила Люся, – нет.

– Почему же нет?

– Потому что нет! Закройте хоть дверь!

Семен притворил дверь и забаррикадировал ее столом. Анечка не выдержала, встала и последовала на кухню. Дверь в кухню оказалась запертой. Анечка открыла дверь в уборную и, присев на краешек унитаза, заплакала. Из ванной доносился хриплый женский голос: «О-о-о!» На краешке унитаза сидеть было неудобно, а ломиться в дверь на кухню – стыдно. Они там разговаривают, больше ничего не может быть. Но слезы капали, и Анна Семеновна их не вытирала.

Раиса Качкарева полулежала на диване и разговаривала с Надей. Раппопорт перед книжным шкафом сам с собой играл в игру. В полутьме он угадывал, что за книга на полке, вынимал и убеждался, что выиграл сам у себя. Услышав звонки, он пошел открыть дверь. Но это звонил телефон в соседней комнате. Яков Маркович уселся во вращающееся кресло.

– С кем вы желаете говорить?

– Мне нужен Тавров.

– Игорь Иваныч?! – изумился ничему не удивляющийся Тавров и на всякий случай оглянулся. – Ты откуда?

– Все оттуда же, Яков Маркыч. К сожалению…

– Как ты меня нашел?

– Да просто: «свежая голова» в редакции подсказала… У вас там весело?

– Не знаю… – замялся Раппопорт. – В целом весело… Как твое самочувствие?

– Медленно все… Вот, выходить разрешили – двести метров в день. Ну, лечебная гимнастика – лежа… Устал я…

– Болеть устал? Это мне понятно!

– Нет, Тавров, не болеть… Что Ягубов творит? И ведь его поддерживают! Надо бы задушить, да сил пока нет.

– Еще навоюешься!

Установилась пауза, которая заполнилась джазом, долетающим из столовой. Макарцеву трудно было, и Раппопорт его не торопил. Не добившись никаких результатов, Зинаида в отчаяньи поделилась с мужем.

– Мой сын убийца? – крикнул ей Игорь Иванович. – Нет у меня сына! Вся жизнь кувырком…

– Есть, – холодно возразила она. – Твои позы никому не нужны и, тем более, мне. Ты обязан поправиться хотя бы для того, чтобы спасти Бобочку!

Такой бледной и жесткой Макарцев жену никогда не видел. После того как она ушла, он мучился, скрипел зубами, кряхтел, не в силах совладать с собой, и наконец решился звонить Якову Марковичу. А позвонив, молчал.

– Может, мне о пенсии подумать, Тавров, как считаешь?

– Ты для этого звонишь?

– Нет, Яков Маркыч… Чего крутить? С сыном, брат, плохо.

– Понимаю…

– У тебя нет каналов – надавить? Был бы я здоров, мигом нажал. Но я временно вне игры…

– Попробовать могу…

– Попытайся. Ведь у тебя самого сын!

– Эмоций не надо.

– Ну, извини, Тавров, что оторвал от стола.

– Пустяки, я домой собрался. Поправляйся, все будет в порядке.

– Думаешь?

– Уверен!

Дверь ванной открылась. Там происходила перемена декораций. Максим, застегивая рубашку, жестом пригласил Раппопорта:

– Присоединяйся к нам!

– Рад бы, ребята, да нечем…

– Вечно ты прикидываешься старше, чем есть, Яша!

Яков Маркович отечески потрепал Закаморного по шее, прошлепал по коридору и тихо притворил за собой дверь.

– Рап ушел, – рассеянно сказала Надежда.

– А ты все надеешься на Славку? – изрекла Раиса грубоватым прокуренным голосом.

Сироткина придвинула к себе подсвечник в виде человека и машинально гладила его выступающую часть, облипшую мягким стеарином, стекшим со свечи. Пламя покачивалось от движений рук.

– Гладь, гладь, – сказала Качкарева, – если больше гладить нечего.

Раиса обняла Сироткину за плечи, прижала к себе и стала гладить ей плечи и грудь. Надежда размякла, расслабилась, прижалась к Райке, и они поцеловались в губы.

– Счастливая ты, Надежда! Для твоего возраста их полно. А моих война да лагеря уволокли. Я одна росла – и за бабу, и за мужика. Только с подругами и целовалась.

– Я понимаю.

– По мне, так без мужчин даже лучше. Хоть бы они все передохли! От них радости – одни аборты…

Перевернув Надю набок, Качкарева подмяла ее под себя, задышала часто, прижала к животу ее бедро и стала остервенело целовать Наде шею и плечи.

– С ума сходишь, Райка, пусти.

Надежда вырвалась и села, поправляя кофточку.

– Я лучше, – сказала Райка обиженно.

Пошарив на столе, она нащупала пачку сигарет, но в ней было пусто. Качкарева смяла пачку и с остервенением запустила комок в противоположный угол.

Дожди в апреле в Москве редки, и мелкая водяная пыль, липнувшая на лицо и руки, заставляла Раппопорта цедить сквозь зубы несправедливые обобщения. К тому же освещение на улицах почти совсем погасло: экономили электроэнергию. Яков Маркович спотыкался на трещинах асфальта, ступал в выбоины, заполненные водой, и обобщения местами переходили в обычную брань.

Он шел по улице в поисках автомата. Стрелки близились к часу ночи. В будке первого автомата провод болтался, а трубка была оторвана. Яков Маркович протопал еще полквартала. Шляпа промокла, вот-вот отсыреют ботинки, и тогда заноет спина. У второго автомата трубка была на месте, но когда монета упала, раздались короткие гудки. Монету автомат не вернул. Третий автомат, рядом с предыдущим, признаков жизни не подавал. Несправедливые обобщения иссякли, остались одни ругательства. Тавров двинулся дальше, но теперь ему не попадалось никаких автоматов, даже поломанных.

Он и при свете-то плохо видел, а теперь просто шагал наугад. Ориентиром служила огромная светящаяся надпись на крыше дома: «Мы придем к победе коммунистического труда!» Первые две буквы в «победе» отсутствовали. Поделиться открытием было не с кем, а беречь в памяти не имело смысла, ибо жизнь всегда своевременно подбросит нечто более остроумное, когда надо. И когда не надо, тоже. А вообще-то вверх, на крышу, задирать голову было неудобно. Журналисты – кроты, вспомнил Раппопорт измышление Закоморного. На свет смотреть им нельзя, ослепнуть могут. Сидят в газетных норах до ночи, корябают подлости, ночью вылезают довольные собой, а утром спят сном праведников и, что делали вчера, во сне не вспоминают.

Автомат отыскался наконец. Двушек больше не было, пришлось опустить гривенник. С третьего раза он застрял, и номер набрался.

– Сизиф? Не спишь?

– Кто это? – ответил голос. – Плоховато слышно! Перезвоните.

Мгновенно перевернув трубку, Яков Маркович стал орать в наушник:

– Сизиф! Алло, Сизиф! Не вешай трубки! Автомат, в рот его долбать, не фурычит!