Ему нравился Вито Фелуччи. Деловой, цепкий, тот лез стремительно по лестнице карьеры вверх, заправлял и в партии «Сильная нация». Но сколько он с ним не встречался, все время Фелуччи чего-то не договаривал.

У профессора тоже были свои планы, свои потайные мысли. Не мешало бы, думал он, заключить с этой крупнейшей фирмой, выбрасывавшей на рынки сбыта миллионы роботов для домохозяек, солидный контракт. Но все их разговоры, обычно, сводились к научным открытиям, к внедрению их в промышленность, вокруг эффективности некоторых изобретений, экономического кризиса и тому подобного.

На этот раз он долго не соглашался на встречу, – было чертовски некогда, много работы – но Фелуччи настаивал, намекая, что это и в интересах фирмы «Хименс и Электроника», что дело пойдет о крупном контракте в 600–900 тысяч долларов.

«Что же он потребует от нас? – никак не мог домыслить Перри Хименс. – За так, за здорово живешь, такие деньги давать не станут. Речь пойдет, не исключено, о наших ГСД…»

Профессор криво улыбнулся, припоминая большую и пространную статью в «Дейли ньюс», появившуюся на той неделе. Какой-то писака, некий Л. Дардик, сыпал словечками «потрясающие», «замечательные», «восхитительные», расхваливая успехи губернатора Ральфа Хилдбера в борьбе с преступностью в штате Пенсильвания. Упоминалась там и лаборатория Дональда Мак-Кея, большие заслуги доктора по разработке «удивительных невидимых лекарств» по излечению порочных наклонностей отдельных членов нашего общества. И ни слова о фирме «Хименс и Электроника», ни слова о нем.

Хименс взглянул на часы. До запланированной встречи оставалось еще полчаса. Он специально выехал чуть пораньше, чтобы пройтись по свежему воздуху, подышать, еще раз обдумать детали щекотливого разговора с Вито Фелуччи.

– Где вас ждать, шеф? – спросил Майкл, высаживая профессора на углу Центрального парка.

Тот ничего не ответил, хлопнул сильно дверцей и, распрямляя плечи, убирая почти незаметную сутулость, направился к аллее.

Шелест листьев под ногами, желтых, оранжевых, красных, – их специально днем не подметали – создавал обстановку уединения, легкого контакта с этой частью природы, осмелившейся отвоевать себе кусочек земли у каменных домов, у небоскребов и асфальтовых катков. Легкий ветерок чуть шевелил кронами, сквозь них уже просвечивалось голубое небо. Лучи солнца проскакивали между веток, падали на лицо, попадали в глаза. Было приятно остановиться, будто у тебя и нет никаких важных встреч, и подставить лицо под эти лучи. Он так и сделал. И кожа лица тут же ощутила ласку осеннего солнца. И он, словно испарившись и поднявшись высоко в небо, улетел мысленно с этим ветерком очень далеко, в тот край, где было еще больше этого тепла, где солнце не спускалось на зиму от зенита, где среди вечнозеленой растительности, среди причудливых деревьев, выделяющихся пестро своей зеленью на фоне возвышающейся у горизонта розовой дымчатой стены, было их древнее семейное бунгало. И они с меньшим братом пропадали по целым дням в лесу, плескались на мелком в реке, спускали по воде бумажные и бальсовые кораблики. А устав, чуть живые, возвращались домой, и уже высохший как мумия худой прадед что-то бурчал, а потом рассказывал уже в который раз им перед сном страшную историю, как возникло оно, то розовое сияние, как туда ушли его соплеменники и больше никогда не дававшие о себе знать…

Хименс медленно брел по аллее, с юношеской жадностью вглядывался в сидевших на скамейках молодых нянь с разодетыми в разноцветные курточки малышами. Те, маленькие изверги, а так их, конечно, обзывали про себя няньки, и себе таращили на редких прохожих глазенки-пуговки. Одни уже научились ходить, но все продолжали по привычке цепляться за подол юбок, за ноги своих воспитательниц. Другие ползали среди листьев и каштанов.

Он присел на скамейку. С противоположного ее конца малыш пнул мячик; тот покатился к профессору. Хименс подал его няне. Девушка поблагодарила, покраснела, смутилась, настороженно окинув его взглядом. Ее нельзя было назвать ни белой, ни черной, в отличие от других нянь, склонявших свои добродушные негритянские физиономии над колясками, напевая что-то малышам, поминутно улыбаясь и сверкая белыми зубами. Метиска, со смуглыми свежими щечками, симпатичная, с чуть длинноватым раздвоенным как у утки носом, с черными большими глазами. Она чем-то напомнила ему его самый акафистский день, когда его чудесный картонный кораблик, – над ним он провозился тогда с месяц, устраивая мачты, паруса, ванты, прикрепив даже на баке длинный, раздвоенный спереди бушприт – подгоняемый ветром, уткнулся носом в высунувшуюся из воды бугристую пасть аллигатора. И тот проглотил его, а он потом весь день плакал, молился богу, расхваливая все того деяния, и просил наказать этого зубастого обидчика и утопить его в той же реке. Метиска, с монголоидным разрезом глаз, с широким ртом, скуластенькая, чувствовалась примесь индейской крови, без сомнения, была чем-то напугана. Она, вероятно, приняла Хименса за налогового инспектора.

Профессор и в самом деле выглядел таковым, одевшись на скорую руку. Светло-кофейный плащ, затянутый широким поясом, широкополая шляпа, башмаки на толстой кожаной подошве, потертый портфель в руках. «Наверное, подрабатывает, – подумал он. – Вот и пугается». Он и сам в бытность студенческого периода своей молодости старался утаить от городских властей свой приработок.

– И как же зовут этого маленького гангстера? – спросил Хименс.

– Он вовсе не гангстер, – буркнула обидчиво девушка, прижимая к себе малыша. – Это будущий наш президент, Билл Ванбрук…

Она снова покосилась на профессора, очевидно, теперь уже принимая его за какого-нибудь комиссара из ФБР. Он понял, что пошутил неудачно, грубовато, собирался уже извиниться. Но метиска повернулась опять к нему, глазки ее заблестели, она открыла рот, намереваясь объяснить свои слова, но тут карапуз, уловил, что речь идет о нем, залепетал:

– Хочу быть плезидентом! Хочу быть плезидентом!

– Вот видите, сэр, – засмеялась та, – и так каждый день: «Хочу быть президентом! Хочу быть президентом!»

Она еще что-то говорила гортанным голосом, с каким-то знакомым акцентом, сообщала, что ее зовут Эхина Альфарес, что их род происходит из Эквадора, что у нее есть родители, но она сама хочет зарабатывать себе на образование, что учится она в колледже на врача, – тут Хименс подсознательно отметив, что он не ошибся, еще подумал, что и сел-то он на эту скамейку не так уж и случайно: его поразила яркость наряда девушки, на плечах наброшена розовая накидка, юбка из красно-желто-зеленой полосатой ткани – он ее уже не слушал, поглядывал на часы. А Эхина, поборов робость, перестав дичится, чуть краснея спросили, а не в ФБР ли он работает.

– О, что вы, мисс Альфарес! Избавь меня бог от такой службы!.. – встрепенулся профессор, отгоняя невеселые мысли. – Мой сын работает в этом заведении. Вылавливает бандитов, – криво усмехнулся он, протягивая девушке свою визитную карточку.

– Это же опасная работа! – воскликнула с испугом Эхина, еще крепче обнимая малыша.

Тот вытаращил на профессора синие глазенки, скорчил на личике угрожающее выражение, почуяв, наверно, что незнакомый дядя чем-то обидел его няню.

– Ого! Теперь я вижу, что он будет президентом, – пробасил Хименс, трогая сжатые в кулачки руки Билла, выставленные в его сторону; но храбрости малышу хватило ненадолго, он взял и как-то совсем не по-президентски разревелся.

– Вот те на! А еще хочешь стать президентом, – Эхина старалась утихомирить карапуза, но тот все ревел, настойчиво, требовательно, вероятно, самоутверждаясь таким образом. Она косилась на Хименса, ожидая от него помощи. – Ведь президенты никогда не плачут. Не так ли, мистер Хименс?

– Да, да! Никогда! Самые настоящие мужчины – это наши президенты!.. Вот хотя бы этот, наш настоящий, Джимми. Так тот один раз упал со стула… Вы верите мне, мисс Эхина, прямо при мне и с такого высокого-превысокого стула, и набил себе шишку на лбу! И что же вы думаете? Ни слезинки! Ни единой слезинки! Даже и не захныкал!