– Хорошо, достаточно. Листай дальше, Петя. Дальше, до письма, собственно.

– Ми-и-нутку. – Листал Лопанцев, облизывая сухие губы.

Ты смотришь и думаешь: «Боже, ну и идиоты». Они были смешны и забавны своей важностью. Начальник, большой босс – разъяренный тем, что его работники тоже иногда могут поиграть в своевольного человека. Змея, истосковавшаяся по мужикам настолько, что наверняка и придумает самое страшное наказание еще для одного из них. Грозный редактор, отсекающий талантливую и пропускающий пошло исполненную молодежь, не могущий связать ни слова в реальной жизни. И Лопанцев, со смешными очками и худым телом, как напоминание о семи смертных грехах; Лопанцев олицетворял собой жадность большого босса, жадность Велина: во всех остальных крупных издательствах должность короля архива исполнял компьютер.

Они были важными. Наручники, что сковывают его руки, заставляя засовывать свое мнение куда подальше. В пору интернета легко быть критиком – знай пиши себе под разными никами, ругая власть, литературу и народ; в издательствах же с этим немного строже. Ты обязан быть точен и не предвзят, нести идеологию и характер. Проводить параллели и хвалить, если так, улыбнувшись, попросит твой начальник, своевременно увеличив тебе зарплату. Да. Смешно, глупо и банально. Безвкусно до безумия.

– Та-ак, нашел, я нашел! – радостно улыбнулся Лопанцев, отвратительно широко открыв рот. Но, увидев, взгляд Велина, осекся и вновь забубнил. – Так, так. Письмо от двенадцатого ноября две тысячи деся…

– Дальше, Петя, пожалуйста, – застонал Велин. – Ближе к сути.

– Так. Дальше, дальше… Зачитываю текст письма.

И он зачитал. Ты думал будет скучно, нет, не так: ужасно, невыразимо, невыносимо, запредельно, убийственно, неоспоримо, страшно, невозможно скучно; оказалось, что иногда бывает даже скучнее, чем так, чтобы выразить это словами. Скучно – не так, конечно, как употребление одного из излюбленных глаголов достопочтенного деревенского автора, но почти так же; ты ненавидишь псевдоделовой стиль, которым писались такие письма. Думаешь, что если бы сам попал вдруг на место этого прославленного человека, написал бы так:

«Ваш критик – говно полное. Как последняя мразь поступил: сначала возносил мои книги в журналах и брошюрах, которые вы делаете и мне отсылаете, а потом в вашем этом Интернете облил меня грязью. Увольте суку и отрежьте ему, пожалуйста, пальцы, чтобы больше он так не делал. Ваш достопочтенный автор».

Вот такое письмо было бы верным, да. Без лишних формальностей, без лобызаний через текст, без фальши и лжи. Старик был обижен – и действительно; но никто почему-то не брал в расчет то, как весь текст его нового романа «Поющие в сарае» мог обидеть бывалых и потенциальных читателей. Поющие в сарае, ха. Роман, начинавшийся с пения петухов и заканчивающейся им же. То ли книга про петухов, то ли про любовь – неясно; слишком уж многие понятия либо не указаны, либо завуалированы так, что никогда в жизни не догадаешься. Газетные заголовки: «Вот так ты и писал; вот так тебя и судят».

После прочтения обвинения Лопанцевым Велин смотрит ненавистным взглядом.

– Я тебе все сейчас объясню. – Он переполнялся гневом.

– На пальцах?

– На них, на них… Вон все. – почти прошептал он, смотря красным взглядом на бледную кожу тебя критикующего. – Кроме тебя, Громов, разумеется.

Вывести понятия, поискать их значения в словаре: гнев, идиотизм ситуации, ярость, изнасилование (духовное), глумление (физическое), вождь (?) краснолицых, вождь (!) краснокожих. Просто зачем тогда было всех собирать у себя в кабинете? Но все, кроме тебя, кажется поняли: одобрительно закивали головами, покачали ими, испепелили взглядами; показательная казнь, «Macht schafft Macht», как говорил Шиллер или кто-то в этом роде, если память снова не изменяет; «власть создает власть» – вот он, перевод, вот он тебе, твой контекст; простая истина, показательная казнь. Щелк – движется затвор, и Лопанцев перестает сомневаться, а змея остается змеей, не превращается в женщину. Да и плевать – жертва всегда прекраснее убийцы; вздергивай на суку, если тебе, Велин, хочется. Вот они и остались одни – раскрасневшийся начальник, да ты, невозмутимый; скала среди бушующего прилива, что грозит затопить даже то, что до этого возвышалось над ним.

– Ты, сука, чего наделал, придурок? – тихо начал Велин. Усталое красное лицо; потухший взгляд, призванный пробить твою броню. Не получилось силой – теперь вот пробует пониженным голосом и слабостью. – Взял да оскорбил уважаемого человека. Через интернет. Подписавшись. Миш, я нормально, по-человечьи, спрашиваю – ты чем таким думал?

Тебе даже хотелось что-то ответить, но тот не слушал. Так, спросил – а ответ уже вроде б и не нужен совсем.

– Ведь был когда-то… хорошим критиком. Все по делу да по делу, с иронией, с юмором. Теперь же – полнейшую чушь. Сравниваешь не с жизнью, а с чем-то далеким. Вот, деревню ненавидишь – хотя прежде того же Долина превозносил, светилом называл, Миш. А сейчас что…

Он что-то говорил; ты же это что-то не хотел слушать. Знаешь же, что выстоишь, как обычно выстоишь – Велин скоро за этот цирк принесет свои извинения, публично напишешь о том, как был неправ и все. Наверное, зарплату сократят. Опять пошлют к стажерам и на месяц перекинут в остросюжетку; не самое приятное, что может быть, но и не самое отвратное, к слову. Так, маленькие трещины на идеальном до поры до времени шаре. Они затянутся – до нового случая с именитым деревенским автором, пишущим о первом разе подростков в сарае под крик петухов; а после все пойдет по кругу. Все банально и глупо – и будет повторятся до тех самых пор, пока однажды ему не надоест, или тебе не надоест; Велин такой же – для него тоже критика является жизнью, а отсутствие критики – отсутствием жизни; для него тоже жизнь кончалась за стенами «Геликоона» и начиналось нечто серое; вы похожи, ты – это постаревший он, только без ребенка и красноты, ах, ты куришь гораздо больше и ты не принял причастие красных; ты скорее относишься к белым, у которых из красного только сигареты, нет, пачки; у него же белого ужасно много.

Выходя из кабинета Велина с вправленными (как думал сам толстяк) мозгами, тебе было легко и спокойно – как обычно, впрочем. Хотелось сломать очки Лопанцеву и некрасивую Нину – прямо на том же столе, хотелось завершить начатое; знаешь, что никогда этого не сделаешь – тем и приятнее; профилактика лучше дидактики; иногда вставленная палка не приводит ни к чему, а иногда зарождает желание к чему-то особенному. Но, тем не менее, сегодня все было обычно, скучно и банально – и прекрасно, разумеется, все наслаивалось и ширилось определениями. Лопанцев, сука. Выбесил.

Позже ты будешь думать, чем бы заняться вечером. Правая кисть ныла и это настораживало – не так сильно, как могла бы, но так, чтобы это могло послужить отличным поводом к освоению новых горизонтов.

Вермут? Гинесс; нет, не он, ты же не пьешь даже такое пиво; хотя, может сегодня вновь начать? А может, яблочный кальвадос? Новые горизонты тем и замечательны – никогда не знаешь, что будет уже через пять с половиной часов.

Да, кальвадос. К черту вино, если ты не грек, к черту шнапс, если никогда не заедал его сосиской; кальвадос, милый напиток с двумя ударениями под аккомпанемент тихой музыки, льющейся из соседской квартиры – довольно приятной. Вечер и сизая прохлада, вторгающаяся в твой воспаленный разум, Миш. Облегченное мироощущение и неудачные попытки самоанализа; вот же тонкие у основания ее кроткие ноги.

Маленькая еще. Года двадцать два или двадцать три; возраст цариц, ради которых отправлялись на погибель. Синие или же бирюзовые глаза. Темно-синий свитер и совсем не заинтересованное выражение лица, не красивого и одновременно не уродливого; в них не было художественного блеска, не было яркости тысячей солнц. В ее манере говорить не было шекспировского слога, в ее улыбке не было нежности, страсти или же разврата. Богиня, у которой однажды не получилось стать шлюхой; шлюха, выучившая что-то и умеющая это на деле применять.