– «Квохчет» – так себе красота, скажу я честно, Григорий Валентиныч.

– Ну ты заткнешься, нет? – истерично вскрикнул налившийся краской Велин. – Слушай и не перебивай! Так вот, о чем… да. Ты зарвался! Пишешь откровенную чушь, ходя с таким видом, будто…

– Материал такой, Григорий Валентиныч.

– Да заткнись ты уже! Уволю! – Брызнул в твое лицо Велин. Странный человек он. Про таких обычно говорят – человек старой закалки. Эх. Видимо, хреновая раньше была сталь – да и кузнецы халтурили, как могли. – Ладно. Сейчас. – Сжал кулак и потер висок. – Нина! Нина, ко мне!

Нина прибежала, на ходу что-то жуя. Коротко посмотрела на тебя и отвела взгляд. Да, правильно – до сих пор не может забыть прошлогоднего корпоратива; было страшно, холодно и быстро, однако работе это мало как мешало. Ну, просто так иногда случается – лишь для того, чтобы после смотреть на энный объект и отводить взгляд, фантазируя о том, чего могло бы или же не могло случится. Нина. Животик и обвисшее продолжение ее души. Нина. Стол начальника остросюжетки и расцарапанная спина. Эх, Нина, рсцарапала спину, а ты в итоге не смог переступить свою моногамность; она жалеет, а ты – наверное, нет.

– Ч-что, Григорий Валентиныч?

– Пронина ко мне. И Кривцова. Наталью Алексеевну и Лопанцева с его подписками. Быстро.

– Но Кривцов болеет…

– Ах, сука… ладно, черт с ним. Остальных на ковер. – Велин посуровел, из краснолицего толстяка превратившись в большого начальника; невелика была перемена – что-то из разряда субатомных процессов, не замечаемые практически никем, кроме самих субатомов; невеличие перемены – отличная компенсация его величию. Да. Такой вот он – большой начальник. Приказывает, вершит и судит, забывая, что и его есть кому судить. – А ты куда? Стой смирно и ожидай, Громов!

Миш, ты смешно улыбнулся, подмигнув ему. Странно все это. Минуты ожидания и отчего-то забытый трепет в груди. Волнующийся океан твоих привычек и убеждений, его привычек и убеждений; все это выливается из дырки холста. Можно даже немного пожалеть себя – посмотрите, стоит нелитературный герой, как отвергнутый бродяга перед толстым хозяином гостевого дома, ожидая расплаты за украденную чашу или что-то вроде этого. Всего лишь книга, всего лишь бездарный автор – а накинулись, будто бы сделал что-то плохое. Как они не понимают? Что нельзя совсем называть литературой то, что они называть пытаются. Что не может в нормальном, взрослом тексте, встречаться слово «квохчет» шесть раз. А, нет. Семь, ты совсем забыл про эпилог.

О, посмотрите. Собрались судьи, присяжные, прокуроры и адвокаты в одном лице. Нет, не в одном, а в четырех; Велина, конечно, можно посчитать за троих, но да ладно, четыре так четыре. Властный Велин, бесцветный главный редактор Пронин, старая Наталья Алексеевна, чьей фамилии мало кто помнит, и, конечно, дотошный Лопанцев с гроссбухами, тетрадями и мерзкими очками. Вот оно – то, что нужно. Безжалостный аппарат издательства смешанного типа «Геликоон». Однажды ты спросил, что означает сие название – и вполне удовлетворился ответом, раз и навсегда поняв, какие в этом деле замешаны мудаки. Просто взять два слова (одно из которых являлось именем) и соединить. Браво, Велин. Величие и размах, сокрытые в маленьких телах и огромных амбициях.

– А, получает уже. – ядовито прошипела Наталья Алексеевна, улыбаясь морщиной, служащей ей заместо рта. – Правильно. Уволить бы его за такое, чтобы другим не повадно было.

Посмотреть на нее и пожать плечами; сыграть в «провинившуюся жертву», сыграть в «янеотвечу». Она не унималась:

– Так оскорбить уважаемого человека! Так оскорбить… и кто? Стыдно должно быть, Громов, сам-то ничего, никогда… бездарность! Стыдно! Вениамин Матвеич в ярости уже третий день. Звонит, обещает судится. Почему-то с «Геликооном», – твои глаза характерно закатываются; они ждут послушания, вины, а не твоей показательной равнодушной оценки. Хохота название уже не вызывало, но закатывать глаза до сих пор было приятно. – а не с тобой. Наглость, наглость…

– Д-д-да. – Поддакнул Пронин.

Странное было издательство – будто сошедшее с гоголевских страниц в лучшем своем виде. Карикатурность происходящего, глупость и невежество. Посмотрите, присмотритесь: будто бы это не реально, будто бы эдакая постановка в лучших традициях ненавистных до глубины души классиков. Толстый глупый начальник, высохшая змея, утверждающая, что она – женщина, заикающийся главный редактор. Ах да, еще и Лопанцев со своими книжками – вот уж кто мерзостнее прочих. Кривцова хорошо хоть нет – этот бы сейчас начал бы свою песнь про времена и нравы. Для них, этих людей, главным же был никак не текст или метатекст, а то, что они называли душой. Народностью, вот. Для них не существовало гениев или же лентяев – лишь те имели для геликооновцев значение, что писали о нужных и актуальных вещах. Ты стал неудобен для них – ты настоящий критик, тогда как они пародируют твою искренность, перевирают ее; вот что такое нынешняя критика – унылый гротеск, никак не зеркало души, никак не идейность и свобода мысли; чертов, чертов гротеск; по слогам, аккуратно, чтобы не называть слово целиком: «Ге-ли-ко-он», все просто – it`s easy baby, никакой честности, только современная критика вредительства и порока. «Квохчет». Как тяжело быть все же критиком, а особенно – хорошим критиком в это непростое для литературы время!

– Да бросьте вы. Хорошая статья вышла.

– А ну замолчал! Быстро! – Велин вроде как отошел от привычной красноты. Сказал, закатывая глаза. – Устроил, понимаешь, нам здесь… вот кто просил, Громов, а? Ты хоть понимаешь, что наделал?

– Правду написал?

– Н-н-н-н, – Пронин опять затянул свое. Смешно, что он пользовался таким же правом голоса, как и остальные, не произнося, по сути, ни слова. Больно уж ценно время, чтобы тратить его на такую вот мысль, которая гораздо лучше звучит на бумаге. – н-но й-я…

– Федя, обожди. – рукой отстранил его Велин. – Смешно тебе? Смешно, Громов?

– Нет, что вы. – равнодушно улыбнулся, киваешь ее кивками, заразился ее кивками; он их узнает или нет? Боже, ну и цирк. – Я внимательно смотрю на вас, слушаю вас и совсем не понимаю, что вы мне сказать хотите.

– Ах, не понимает, да? Не понимает?! – снова раскричался Велин. Великий Григорий Ваентиныч. Велин. Знаете, сама фамилия подходила под его лицо, телосложение и образ мыслей; только велины и стоят у власти в таких вот интересных издательствах смешанного типа, которые нигде больше и не найдешь, кроме мира, в котором истории начинаются со слов «однажды». – В фантазиях, сука, снова? Я тебе сейчас расскажу, что ты сделал, я расскажу… Лопанцев, сводку!

Ох, ну и фраза. Предрасстрельная автоматная очередь, выпускаемая струей воздуха прямиком из легких. Фраза интересная – из таких, что запоминаешь надолго, а после рассказываешь друзьям и их подстилкам и шкурам, жадно жующим жвачки и сушеных кальмаров на холодной лавке. Жаль, что друзей уже нет – да и их подруги давно повыходили замуж, пока ты так и пишешь в своем «Геликооне», Миша. Жаль, что все так скоротечно и банально: можешь предсказать каждый свой последующий шаг и шаг тех, кто тебя окружает; правда фраза, вроде этой, пока еще тебя веселит. Расстрельная, предударная; она предвосхищает собой ярость, она – затишье, нет, она буря; «сводку» звучит как «плетку»; семь ударов, теряют сознание уже после третьего. Нет, серьезно – плетку лучше бы принести и использовать вместо слов Лопанцева; даже сексуальный контекст ситуации не испортит сладкой боли; нудность же обычно портит все.

Лопанцев забубнил, поправив на носу очки:

– Так, так… Да. Долин Вениамин Матвеич тысяча девятьсот шестьдесят…

– К делу, к делу, Лопанцев! – причитал Велин.

– Про-о-пускаем, так. – жалостливо протянул «король архива», как его называли многие. – Так. В «Геликооне» публиковался с тысяча…

– Сколько лет? – Снова перебил его Велин, яростно смотря на Мишу.

– Уже четырнадцать, Григорий Валентиныч. Четырнадцать лет, шесть романов, три стихотворных сборника, сборник повестей «Деревня 2.0», автор временно издающейся колонки в «Интере», член совета…