«Дежурка» Нине понравилась.

То, как обставлялись, оборудовались комнаты отдыха в учреждениях с круглосуточным режимом работы, прямым образом говорило об отношении руководителей к своим сотрудникам, об атмосфере, в них царившей. Уж Нина-то прекрасно знала об этом на примере не только своего вычислительного центра, случалось бывать в ВЦ многих городов и ведомств.

Здесь все было по высшему разряду. Две задние комнаты с мягкими диванами, шкафами, столами и стульями, служили спальнями. Передняя была разделена функционально на две части. На одной половине стоял цветной телевизор, круглый стол с мягкими полукреслами, небольшой книжный шкаф. На другой – кухонный уголок за ширмой, оборудованный двухконфорочной электроплиткой, электрическими самоваром и кофеваркой, двумя холодильниками и сервантом с посудой. Симпатичные обои, шторы на окнах им в тон, общие светильники на потолке и настенные бра, палас на полу… да чем не домашняя обстановка?

Нина не удержалась и, когда выходили из «дежурки», спросила словно мимоходом:

– Коллектив у вас женский?

Баринов прекрасно ее понял, хмыкнул, но ответил почти исчерпывающе:

– В основном – да. Но присутствуют и особи мужского пола в количестве одиннадцати человек, включая вашего покорного слугу.

Пока ходили по комнатам, воздух заметно посвежел. Нина догадалась, что Баринов включил кондиционер.

– Ну вот, Нина Васильевна, основное мое хозяйство, которое представляет для вас непосредственный интерес, мы осмотрели. Остальные лаборатории, а также операционная, виварий с собачками и парой обезьян, мастерская располагаются в домиках по соседству. Захотите – при случае посмотрите. Для вас вход везде свободный. Мой кабинет, кабинет зама, архив и библиотека – в административном корпусе… Что скажите?

– Что я могу сказать? – Она пожала плечами. – Я, собственно, никогда не бывала в таких местах… Интересно, конечно.

– И все?

– Не только. Кое-что даже понятно.

– Это же прекрасно! – Он смотрел прямо и открыто, и улыбался, прищурив глаза. Нина подумала, что смутить его не так-то просто.

Они сидели в самой большой комнате, главной, как догадывалась Нина. Ее назначение она не знала: в самом начале экскурсии они прошли через нее, не задерживаясь. Задняя стена была задернута от потолка до пола пестренькими занавесками, за ними угадывались небольшие кабинки, словно в физиопроцедурном кабинете поликлиники. По двум углам стояли несколько письменных столов, стены занимали стеллажи и глухие шкафы, а оставшееся место посредине – длинные массивные лабораторные столы с приборами.

– Ну-с, начнем, пожалуй! – Баринов нервно потер руки и Нина удивленно посмотрела на него – он явно волновался, что было на него не похоже…

Хотя – почему не похоже? Она видит его всего второй раз, какие можно делать выводы о его привычках, натуре, склонностях? Да и вообще, с какой стати озабочиваться его самочувствием? Это он должен думать о ее самочувствии, она – больная, он – врач… Но тут же пришла в голову мысль, что за последний час она ни сном ни духом не вспоминала о том, что привело ее сюда, и она несколько смутилась. И испытующе бросила на него взгляд: не догадался ли? Но Баринов был занят своими мыслями, пришлось кашлянуть, чтобы напомнить о себе.

– Да, так вот, – он тряхнул головой, словно прерывая раздумья, но начал бесцельно перекладывать на столе листы бумаги, блокноты, карандаши. – Так вот, Нина Васильевна, такая получается штука… Я так понимаю, вам нужно серьезно обследоваться. Здесь, у меня. В этой лаборатории.

«Вот так! – Нина почувствовала, как у нее внутри зародился противный холодок и колючим онемением разбежался по телу. – Вот так!..»

А следом за холодным онемением ее охватила такая слабость, что невозможно было пошевелить даже пальцем. Нечто подобное она уже однажды испытывала…

Да, это случилось на первом году после окончания института. Попутным грузовиком она возвращалась от родителей в деревню, где работала в школе. Весенний раскисший грейдер чуть присыпал свежий утренний снежок, и вдруг прицеп, подпрыгнув на ухабе, попал задним колесом в кювет. Нина видела, как змейкой по льду глубокого кювета пробежала вперед трещина. Грузовик дрогнул, вильнул вправо, потом влево, снова вправо и как-то по-особому мягко, осторожно лег на бок. Хрустнул лед, ржавая, жгуче-холодная вода хлынула с ее стороны в кабину. Водитель, ухватившись за баранку, болтался где-то высоко вверху, его глинистые сапоги беспомощно елозили по ветровому стеклу. Из-под скособоченного сидения вывалились тяжелые инструменты в промасленной тряпке и ударили ее по голове, сбив беретку. Страха не было, была отстраненность мышления и напряженность воли и тела.

Потом она не могла вспомнить до подробностей, до деталей, как выбиралась из кабины. Отчетливо помнила себя лишь с момента, когда, поддернув узкую юбку, спрыгнула с нелепо торчащего переднего колеса на развороченную, скользкую глину грейдера, прошла несколько шагов назад и – села прямо на груду красного кирпича, вывалившегося из кузова… И вот тогда, точно как сейчас, холод, зародившийся в груди, слабостью и онемением прошел по телу.

«Господи, да что же со мной делается?» – подумала она растеряно и вдруг, словно отдав последний долг рационально-холодной и аналитической части своего разума, испугалась невыносимо – до последней клеточки тела, до последней молекулы мозга.

– Но как же так?! Ведь вы… вы же говорили…

– Что я говорил?.. Что с вами? Страшного ничего нет, я же не предлагаю вам ничего экстраординарного, – Баринов встал и, заложив руки за спину, отошел к стеллажам. – Просто я хочу, чтобы между нами не было никаких неясностей, – добавил он уже оттуда.

– Павел Филиппович! Но я же… – У нее перехватило дыхание. – Но вы же говорили! Вы же обещали помочь!.. Помогите мне! Помогите!.. Прошу вас…

«На коленях прошу!» – простонала она про себя, даже сделала движение вперед, туда, к нему, но удержалась, ощутив внезапно такой резкий стыд, что слезы моментально высохли, не успев появиться.

И тут же отчетливо поняла – где-то там, в затаенных уголках сознания, – что все равно не верит в самое страшное, что должно случиться с ней, иначе без всякого стыда грохнулась бы сейчас на колени. Но там же, в тех же самых закоулках сознания возникла и ехидная мысль, что просто сработал тормоз хомо сапиенса, заговорило ее истинное «я», проявилась гордость в чистом виде, такая никчемушная и смехотворная в ее теперешнем положении. Ну что ж, так тебе и надо, дуре набитой, на, получай, превращайся в недоумка, в бездумную, слюнявую идиотку, сходи с ума… или же проси его, умоляй, кидайся в ноги. Ну же! Где твой инстинкт самосохранения?.. Ну!.. Стиснув зубы, она невольно застонала – громко, протяжно.

Баринов стремительно повернулся от стеллажей и шагнул к Нине. Резко остановился почти вплотную, хотел что-то сказать, но увидев ее лицо, замер. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу.

– Нина Васильевна!.. – Баринов словно поперхнулся. – Нина Васильевна… Что с вами? Вам нехорошо?… Это я, я должен просить вас – помогите мне!.. Одну минутку, погодите, я сейчас!..

2

В странных снах была чужая, неведомая жизнь.

Сейчас, наедине с собой, она иногда усмехалась и думала, что часть странностей, похоже, перекочевала из снов в явь. С той ли памятной субботы, то ли еще раньше, с вечера четверга, но как бы то ни было, жизнь третий раз делала крутой поворот, выходя на новую дистанцию.

До сих пор ей становилось не по себе, она испытывала пронзительное и неприятное чувство душевного дискомфорта, если ненароком вспоминала ту субботу. Ничуть не утешало, что Баринов наверняка с похожей внутренней неловкостью вспоминает тот нелепый день, когда они так блестяще запутались в трех соснах, не понимая друг друга, но взывая друг к другу о помощи.

Первый и последний раз Нина видела его растерянным и суетящимся. По совести, видик у нее, должно быть, был неприглядный, когда Баринов выволок ее, бьющуюся в элементарной истерике, на свежий воздух, усадил на скамейку, а сам ринулся назад за шприцем…