— А у нас их тридцать шесть, вам какой? — спросили меня встречно. Я выпал. Делать нечего — перешел на подножный корм. Облюбовал поле и сорок восемь часов ел зеленый горох мозговых сортов. Какой-то бич дал пару селедок. Я спросил у него, где тут студенты. Он заржал — какие студенты! Тут одни ссыльные! Впрочем, слышал, в Пяткое каких-то взяли на окатку. Он меня, собственно, и привез. Он сам из Шошек. Аля-потя зовут. Отряд стал полноценным. Раньше нет-нет, да и выходили в разговорах на потерявшегося друга, начинали гадать и гонять варианты. Теперь над романтиками не висело никакой недостачи. Решетнев быстро обучился основным приемам и правилам поведения на воде. Он схватил все на лету и падал в воду на один раз меньше, чем было нужно для перевода на крутобережные работы.

Добрались до огромного пляжа, в три слоя заваленного бревнами. Бревна, как назло, были огромными, словно сказочные кабаны. Они действительно походили на секачей, особенно вечером, когда все может показаться чем угодно. В такие кряжи впрягались по пятеро и шестеро. Маленькие жерди доставлять к реке перекатыванием было неудобно. Мучкин предложил таскать на плечах. Удельная нагрузка на организм была при этом намного меньше, чем у обычного серого муравья, когда тот тащит соломинку, но вымотались, как сволочи. Если бы не Артамонов, всем пришлось бы таскать за собой цепь, как бензовозам, чтобы сбрасывать статическое электричество. Целый день челноком от воды к воде. Навстречу всегда движется коллега. Сначала подмигивали друг другу, перекидывались словами, потом устали, начали опускать глаза. А жердям не видно конца. Как в такой ситуации вести разговор? Или молчать двенадцать часов подряд? Артамонов выручил. От усталости у него обострилось чувство юмора и полностью притупилось чувство меры. Он выдавал такие пенки, что подкашивались ноги. Но только на миг. Потом появлялись тайные силы. Артамонов неустанно искал контакт с движущейся по-броуновски аудиторией и был неиссякаем в этом, как материя.

— Слово «пляж» никогда не сассоциирует в моем продолговатом мозгу море, кипарисы и полуобнаженный купающийся люд! — жаловался на расстройство психики Гриншпон.

— Мне кажется, никакой паралич не убьет группу мышц, которые поддерживают тело в рабочем положении, — ведал освоившийся Решетнев, щупая живот. Дурнейший сон приснился сегодня. Будто меня послали в нокаут, я лежу на ринге в этой самой рабочей позе и никак не могу распластаться. Хотя отрубили на совесть, до сих пор солнечное сплетение гудит.

— Вчера плавал в Шошки за хлебом, — продолжал плаканье Артамонов. — Как увижу штабель леса для строительства, сразу появляется неутешное, даже навязчивое желание скатить бревна с обрыва в реку!

— Это уже мания. Первая стадия, — подытоживал Рудик.

После пляжа у всех в области позвоночника развилась прочная арматура, которая не давала свободы телу. Руки тоже не гнулись. Казалось, они, боясь выпустить, держали что-то тяжелое и хрупкое. После пляжа многие поняли, что человек может все. Два стоявших неподалеку барака до некоторых пор казались необитаемыми. С приездом Решетнева около них стали появляться непонятные типы. Вскоре они пошли на сближение — попросили взаймы тридцать рублей и пять флаконов одеколона. В последующее время, боясь нарушить традицию, они общались с дикарями исключительно посредством парфюмерии.

— Не надо им ничего давать, — предупреждал Фельдман. — Они не отдадут!

Сосчитать, сколько их, этих ссыльных, проживает в бараках, было не так просто. За одеколоном они приходили по очереди и заученно произносили одну и ту же клятву:

— С получки как штык. Это святое.

Август долго бродил за рекою. Однажды ночью он переметнулся на правый берег Выми. Зелень безмятежно отдалась на поруки осени. Деревья стали усиленно вырабатывать гормон увядания. Желтизна всевозможных тонов и оттенков беспрепятственно проникала в сознание и наводила на мысль, что жизнь хороша и цветаста.

— Я удивляюсь, парни, — говорила Татьяна. — Как мы, находясь на таком строгом режиме, умудряемся быть счастливыми, самыми августейшими в том августе?!

На юг тянулись гуси-лебеди, летовавшие в Печорской губе, и кричали, как каторжники, надрывно и тяжко. Глядя им вслед, Решетнев мечтательно вздохнул:

— Эх, домой бы сейчас! У нас в Почепе такие яблоки! Одно к одному! Что ни разрез, то улитка Паскаля!

В ближайшее воскресенье устроили первый за лето выходной. Набрали в Шошках спирта и отправились на охоту, пострелять рябчиков. Забрели в тайгу, посмотрели — рябчиков нет, и приступили к спирту. Скоро из выпавшего в осадок Усова устроили бруствер и вместо рябчиков поливали по фуражкам. Среди ночи под бас Мучкина «Вот кто-то с горочки спустился» сползли к реке. Туда через Вымь плыли аккуратно, по очереди, поскольку утлая лодчонка выдерживала только троих. Обратно — смелее. На дно лодочки в качестве балласта бросили Татьяну и Матвеенкова. Остальные сели сверху. Кое-как доплыли.

От пристани до берега Решетнев по узким бонам прошел как по ниточке и только потом рухнул. Если бы он рухнул в воду, его бы не нашли.

Вернувшись в барак, заметили, что там произведен полнейший шмон. Вещи, которые как-то было можно употребить в жизни — отсутствовали. Случайно уцелели подвешенные к форточке электронные часы Артамонова.

Рудик с Мучкиным и чуть оклемавшимся Решетневым взяли ружье и направились в барак к поселенцам. Там вовсю отмечалось удачно провернутое дело. Рудик навел на бывших ружье и велел построиться в шеренгу.

— А ты что здесь делаешь, Аля-потя? — узнал Решетнев своего провожатого.

— Да вот, хлопцы пригласили…

— Они нас обшмонали. Аля-потя развернулся в сторону угощавшего.

— Разомлева на их мармулетки?! — мотнул он головой в сторону студентов.

Угощавший не вязал лыка. Никакого ответа не последовало, но и без того все было ясно. Поутру угощавшего нашли немножко притопленным в отхожем месте. Он просидел в испражнениях двое суток. На третьи его вынули и, в чем был, бросили на кровать.

Уезжая в Шошки, Аля-потя сказал, что такие номера, как взять на испуг, здесь не проходят. Если навел ружье — стреляй. Если не стреляешь, тогда ружье заберут и убьют тебя. Оплошность смазало то, что в компании оказался он, Аля-потя. В противном случае трагедии было бы не избежать. Что вы «ленивые», как вареники, вас, мол, вычислили тут же. Еще момент, ружье было бы выхвачено и использовано по назначению. Но, в принципе, олухам всегда везет.

— Ружье было без патронов, — сказал Мучкин.

Через несколько дней за Татьяной увязался ссыльный из этой компании. Получив отпор, он сказал:

— Просто так отсюда не уедете. Мы вас поджарим прямо в бараке.

Татьяна поведала отряду. В дикарей вселилась тревога.

— Надо заночевать в тайге, — предложил Фельдман. Пускай пустой барак жгут.

— Лучше вырубить березовые колы и встретить их, как положено, — сказал Мучкин. — Нас больше.

— А если подожгут, куда будешь прыгать? — сказал Климцов.

— В окно. Откроем заранее которое в тайгу.

— Да мы их… как этих… — агрессивно задвигался Матвеенков.

Спать легли наизготовку. Матрацы оттащили подальше от окон и выставили караул.

— Сегодня Варфоломеевская ночь, — стал наводить страх Артамонов.

— Все сходится, — приуныл Нынкин.

— Как бы чего не вышло, — подсел к нему Пунтус.

— Варфоломеевская ночь не 24 августа, а в ночь на 24, то есть вчера, поправил парахроника Решетнев.

— Тогда, слава богу, есть надежда, — сказал Артамонов.

Несмотря на снисходительность судьбы, внимания не притупляли, бдили, как надо. Дикарей никто не тронул ни в эту ночь, ни в следующую. Непоправимое чуть не произошло на третью. У Матвеенкова после тройной дозы некипяченого чая заработал без передыху внутренний биологический будильник. Среди ночи ему приспичило. Никто из караульных не засек, как Леша выходил. А когда возвращался облегченный — заметили. Дикари проснулись и схватились за березовые колы. Матвеенков открыл дверь и стал пробираться к своей лежанке. Два десятка глаз следили за ним в темноте, за каждым движением. Все держали в руках оружие и думали: «Как только он набросится на кого-нибудь, я его тут же и замочу!»