— Лучше бы она стала первой Мариной Коротиной, выказал нелюбовь к торным дорогам Забелин. Он готовил стенд «Учимся. Работаем. Отдыхаем». Ползая вокруг эстрады, он пытался увековечить наиболее характерные жесты «Спазмов». Всякий раз в кадр попадался прикорнувший у барабанов Нынкин. Пунтус оставил его, променяв на угловатую победительницу олимпиады. Забелин долго портил пленку. Наконец, подошел к Нынкину:

— Послушай, Сань, пересядь куда-нибудь в тень, ты мне всю малину портишь. Куда ни сунусь, все ты да ты. Нынкин был невздорным и перебрался к брусьям, где после танца его с трудом отыскал Пунтус.

— Ты что, лунатиком стал? С закрытыми глазами по залу бродишь! - поправил он под головой друга гимнастический мат. — Меня сегодня не жди, дела. Ну давай, я полетел.

Татьяне везло. Мучкин пригласил ее три раза подряд. По просьбе Решетнева. Тебе все равно, а ей приятно, сказал ему Решетнев перед балом. Татьяна возомнила себя звездой мероприятия.

Решетнев не сводил глаз с девушки, стоявшей в одиночестве у шведской стенки. Не решался пригласить. Все чего-то боялся. Если мне открыть забрало, подумал он, вспомнив слова Рудика, то партнер может упасть в обморок. Его лицо было в прыщах.

Воздух был наэлектризован стараниями «Спазмов». У Решетнева возникала дрожь. Желание пригласить наполнялось решительностью, когда девушку кто-то занимал. Несколько раз он направлялся к ней. Не срабатывало. Он приглашал первую попавшуюся. Танцевал и таращил глаза в сторону шведской стенки — как там одинокая с кленовым листочком в руке. Вспомнились географические карты крупного масштаба. Отдельно стоящее дерево, обозначаемое отдельностоящим деревом. Он откладывал, откладывал: успею еще, успею. Не успел. «Спазмы» доиграли последние ноты. Бал стал вываливаться на Студенческий бульвар. Отклеив от вспотевшей стены пару желтых листьев, Решетнев вышел за девушкой. Проводить, что ли, без всякой подготовки, прикинул он. И тут же забраковал мысль. Выражение «в жизни надо срываться» он узнал позднее, от Бирюка, а сейчас смотрел вслед уходящей в темень и непоправимо одинокой девушке и клял себя за нерешительность. Откуда ему было знать, что это была Рязанова Ирина, которая в скором времени станет мисс института.

— Ну что, домой? — подошел к нему Мурат вместе с Артамоновым в качестве переводчика. — Толчея ужасная.

— Да, сплошной базар, — согласился Решетнев, глядя в конец бульвара. Теснота подавляла его больше других.

— Устроили бы раздельно, по курсам, — поразмыслил вслух Артамонов.

— Видишь ли, бал — это такая штука, которую нельзя дробить, — отклонил идею Решетнев.

— Тогда бы устроили на натуре, посреди бульвара, и стены оформлять не надо.

— И то верно, — согласился Решетнев. В эту минуту он мог бы согласиться с геоцентричностью солнечной системы, настолько был занят неудачей.

— Я буду говорить об этом в четвертой Государственной Думе!

Выкурив пачку «Примы», Решетнев сходу ушел в постель. Сквозь сон донеслось, как в комнату забрел Нынкин в поисках ключа, потом с грохотом вошел Гриншпон, праздничный и довольный, и уже среди ночи Пунтус в поисках Нынкина.

Отчетно-перевыборное профсоюзное собрание проходило в спортзале. Отчитались, переизбрали, потом замректора по АХЧ долго нудил про какую-то новую систему эксплуатации жилищных помещений. После речи он опрометчиво обратился к профсоюзному братству:

— Может, кто желает выступить?

По опыту лет он знал, что выступить не пожелает никто.

С последней скамьи поднялся пухлый от природы Фельдман и, пробравшись сквозь тесные ряды профсоюзов, вскарабкался на трибуну. Он не прочил себя в профсоюзные деятели — в ораторы его вывела постоянная сырость в 540 комнате. Фельдман был едва заметен из-за трибуны. Для нормального контакта с залом ему не хватало вставания на цыпочки. Приходилось постоянно подпрыгивать. Он обнаружил столько несовершенств в бытовом секторе, что никак не мог остановиться. За какой-то барейль воды, просочившейся в потолочную щель, он полчаса крыл замректора и прочих причастных к промоице. Инвектива получилась на редкость убойной и исключала прения.

Наконец, Фельдман взглянул на президиум. По опущенным взорам понял, что надолго зарекомендовал себя. Осадив негодование на самом экстремуме, покинул сцену. В Риме за такие речи возводили в консулы. Фельдмана взяли в профбюро института дополнительным членом.

— Нам такие нужны, — пояснил замректора, то ли радуясь, то ли улыбаясь. — Пусть борются!

Фельдман воспользовался положением и выбил полставки сантехника, чтобы лично заняться прорехой. Заделать ее до конца учебы не удалось, рабочее время уходило на рейды по проверке комнат на предмет несданной посуды и перенаселенности. Зашли как-то и в 535.

— Весь этот коллаж надо убрать! — сказал председатель. — Обклеивать стены запрещено!

— И жить как в тюрьме!? — возник Решетнев, надеясь на поддержку Фельдмана. Фельдман сделал вид, что впервые видит эту порнуху, а сейчас по долгу службы неотрывно рассматривает ее без всякого интереса.

— В оформлении интерьера нужно брать пример с 540, - как бы между прочим, сказал он. — Комната тематическая, вся выдержана в стиле конюшни, то есть, имеется какая-то идея.

Выпал долгожданный снег. Первокурсники оказались перед ним сущими детьми. Под окнами общаги кто-то вылепил похожего на Пунтуса снеговика — в руках тубус, вместо глаз очки, на шее, наудавку, красный шарф из несписанной шторы. К обеду снега набралось по колено. Один немолодой и нетрезвый человек впал в незадачу. Без пальто, в светлом, почти маскировочном, костюме он барахтался в свежем снегу неподалеку от снежной бабы и, тщетно пытаясь встать, кричал, кого-то передразнивая:

— Парниковый эффект! Парниковый эффект! Окись углерода! Экран! Всемирное потепление! Нобелевские пополучали, а тут леднику впору! Они теории толкают, а ты мерзни! — товарищ, не угадав погоды, ушел с утра в гости. Возвращаясь, попал в полное распоряжение стихии.

Эскортируя девушек, Решетнев, Фельдман и Матвеенков залюбовались снеговиком. Мысль Решетнева, оттолкнувшись от скульптуры, устремилась… Все заметили плавающего в снегу бедолагу. Помогли встать. Тот в знак благодарности начал выдавать соображения насчет состояния атмосферы за последние сто веков.

— Кандидат какой-нибудь, — небрежно бросила проходящая мимо старуха. Укрепив в вертикальном положении, компания нацелила товарища на первый подъезд «китайской стены», куда он время от времени порывался. Поборник честной погоды побрел домой синусоидальной походкой. Мысль Решетнева, повторно оттолкнувшись от снеговика, устремилась по особым ассоциативным канат лам и взошла к тому, что провожатым, во что бы то ни стало, несмотря на поздний час и лютую вахтершу, необходимо проникнуть на ночь в женский корпус вслед за девушками.

— Иначе весь вечер пойдет насмарку, — дооформил мысль Решетнев.

— Может, попытаться уговорить дежурную, — замялся Фельдман, осматривая недоступный пожарный выход на втором этаже.

— Бабка мг-м, того… не молодая — не уговоришь, так сказать, Матвеенков зачерпнул пригоршню из личного опыта. — Будем, ну, это, пробиваться здесь. — На удивление легко воспрянув телом, откормленным по беконному методу, с прослоечкой, Леша вмиг оказался на козырьке балкона. Решетнев безошибочно повторил трюк. У Фельдмана сноровки не хватило. Он метался под балконом, как лиса под виноградом, и шепотом умолял друзей придумать что-либо. Ему подсказали найти какой-нибудь ящик. Фельдман не поспешил бы на поиски с такой прытью, поучаствуй он в последнем субботнике, во время которого нужные предметы были собраны в кучу и сожжены. Прочувствовав невыполнимость затеи, Фельдман вспомнил, что он член профкома и отправился восвояси. «А ну их, этих девочек!» — подумал он уже в постели. Выходя утром, друзья напоролись на вахтершу.

— Стойте! Как вы здесь оказались! — запричитала она, схватив Матвеенкова за рукав.