* * * Вымучивал слова, что мучили меня, они боялись света, упирались в сознание, в язык, в традиции, виня преграды нравов, что не убирались. Но я их вытолкнул на обозренье дня, до самых до корней раздетых страстью. и чашу бёдер я не мог испить до дна их расплескал на водяном матрасе. * * * Пизда является тупиком, в который я всегда прямиком, но в нём образуется выход в рожденье, и я напяливаю снаряженье, чтобы биться головкой о стенки, но не разбрызгать мозги. Чтоб зенки через полгода не пялить на пуп, явно мельчающий под напором жизни, сервирующей суп с мясом и на меня с прибором стол положившей опера ционный (вот и пришла пора), на коем ты наконец даёшь выход своей материнской страсти из тупика и горло дерешь, жизнь исторгая из мокрой пасти. * * * Оргазм прошел по телу, как гроза, и молнии конвульсий освещали природу счастья. И твои глаза моим глазам закрыться запрещали. И влага наша затопляла лес волос дремучих, в тропиках обоих. Когда же рассвело, в глаза полез растительный рисунок на обоях. * * * Закрыв глаза, ебу свою мечту, пока в пизде кончаю близлежащей, с которой я умышленно молчу слова нейдут. Ты просишь их всю чаще, ты думаешь, с тобой я нарочит, поэт, в себе убивший дух Ростана. Но я с мечтой своей красноречив, и её восхищаюсь непрестанно. Ты о мечте сказала, что она не на Земле. — Неправда, их навалом. Я ёб и не одну. Но ни одна во мне своей мечты не узнавала. Проститутке Любимая! Столь многими, что ты нас перестала различать по лицам, ты на земле супружеской четы привязана к столбу, как кобылица. Ночами муж отвязывал тебя, и на тебе, а не на старой кляче, по саду райскому скакал, трубя иерихонски, чтобы стены дачи упали бы и раздавили быт, который не любовь — ведь он до гроба продлится. Вид подброшенных копыт на каблуках высоких и утроба, как на ладони, всякому видна, кто, раздобыв монетные бумажки, в обмен получит чудо не вина, не хлеба, а святые вверх тормашки. Одним движеньем обойдя хребет, извергнутый завистливой моралью, ей сырный шлю, цедя слова сквозь марлю, из проститутки пламенный привет. * * * Я тогда не верил собственным глазам, а лишь верил собственному хую. Но тебе не помогал его бальзам, а здоровье духа я ведь не страхую. У тебя была прекрасная пизда, с запахом настойчивым, но нежным. И когда приоткрывались все уста, брак мне не казался безутешным. Как бывает сильный и прекрасный дух всунут Богом в немощное тело, так он втиснул чудо между толстых двух, над которым твоё сердце холодело. * * * Хуй — пизда! Хуй, хуй — пизда, пизда! Хуй, хуй, хуй — пизда, пизда, пизда! Любовь! Сергей Халый
Родовое окончание Рассказ Когда я пришел в офис Боба, я с первого взгляда увидел, что он гомосексуалист, чего он не только не скрывал (наверно, потому, что скрыть это было бы трудно), а даже афишировал. Он сразу объявил мне, что он гей. Я же признался, что я лишь обыкновенный мужчина. Несмотря на свою терпимость, я ёжусь, когда вижу двух волосатых и мускулистых мужчин, целующихся взасос. Что-то противоречит во мне этому явлению, будто это фальшивая нота, а у меня идеальный слух. Но я-то знаю, что у меня нет идеального слуха, и поэтому у меня не появляется желания это явление прекратить. Пусть себе целуются, коль им нравится, а я останусь с женщинами. «Меньше конкуренции», — утешаю я себя от неприятного ощущения. Мне ещё понятно, когда женственный юноша может привлечь, и влечение это происходит за счет его женственной части. Впрочем, не мне судить, поскольку я здесь мало что понимаю, и осознание этого вновь напомнило о себе, потому что, сказав об их женственной части, я тотчас словил себя на мысли, что ведь и член — чисто мужская часть — играет далеко не последнюю роль во влечении, которое все эти части к себе вызывают у мужчин. Короче, дебри непролазные. Боб оказался прекрасным адвокатом и провернул мои дела скоро и ладно. Однажды он предложил обсудить кое-какие бумаги во время ленча. В ресторане, где он заказал столик, его знали по имени все, от метрдотеля до мальчика, убирающего посуду. У меня мелькнула мысль, что люди вокруг, наверно, принимают меня за гомосексуалиста, видя в обществе Боба, облик которого откровенней всякой исповеди. Но на совести у меня было спокойно. Конечно, я в мыслях примерился, как бы это было, окажись мы с ним в постели, но мысль эта завяла на корню. После обсуждения дел, речь зашла о личной жизни. Он с готовностью разоткровенничался и рассказал, как женщины ему всегда были чужды, что мужчин, предпочитающих женщин, он называет «производителями», поведал он мне также о том, что до недавнего времени он был безудержно неразборчив в связях, а вот теперь он с помощью групповой терапии вышел из этого состояния и ведет высоконравственный образ жизни. Это прозвучало для меня смешно с точки зрения привычной интерпретации морали: как гомосексуализм, какого бы поведения он ни был, может считаться нравственным? Я поделился своим наблюдением с Бобом, и мы посмеялись над этим парадоксом. |